Андрей михеев отец аллы михеевой, Карта сайта worldtemples.ru Саратов. Город глазами людей
Больше всего в работе ценю, что посредством йоги я помогаю людям влиять на творчество, не важно, в какой сфере они проявляют себя: в работе или хобби. Вереница дорогих автомобилей со специальными номерами, спецсигналы, полицейские, разворачивающие грузовики… Ошибётся тот, кто подумает о правительственной трассе, по которой мчатся машины высокопоставленных лиц. Я заказала в Голландии луковицы черных тюльпанов, — добавила она задумчиво. Мать — латышка православного вероисповедания, и все мы, дети, тоже были крещены по русскому обряду. Спасло вмешательство германского посла графа Мирбаха.
Источником, откуда они черпали свои удивительные познания, которые распространялись, почти на любой участок европейского побережья, была прежде всего библиотека, содержащая около 30 тыс. Кроме тою, «научный центр» имел своих картографов, печатников, переплетчиков и большую фототехническую лабораторию, благодаря чему собранные научными сотрудниками данные могли быть в короткий срок размножены и переданы соединение «К» в любой удобной для нею форме.
Указать несколько таких безлюдных мест, где бы яхта с осадкой 2 м могла вплотную подойти к берегу и высадить наших людей. Наметить удобные маршруты движения в глубь острова». После 20 часов напряженной работы «Раумкоппель» с точностью часового механизма «выдал» все источники, содержащие ответы на поставленные вопросы. К этим источникам относились десятки книг с описаниями берегов, отчетов исследователей, карт, снимков рельефа и целый ряд новейших номеров географических журналов, которые вымывались через нейтральные страны.
Подлинное искусство заключалось в том, чтобы из этой горы материалов и многочисленных, часто противоречивых сведений за период в 50 лет выбрать то, что было действительным на сегодняшний день и представляло ценность для выполнения поставленной задачи, и сформулировать все это в форме кратких, но ясных разработок.
Люди, которые при выполнении задания руководствовались нашими данными, должны были безусловно верить тому, что мы утверждали наверняка. Те данные, которые мы считали полезным указать, но не были уверены на сто процентов в их достоверности, мы сопровождали необходимыми оговорками и вопросительными знаками». По нему можно перебрасывать военные корабли как с Дальнего Востока на Крайний Север, так и в обратном направлении — из Северной Европы в азиатские моря. Причем перебрасывать скрытно и неуязвимо для любого противника.
Да, эта тоненькая голубая прожилка во льдах обладала для России важностью вены, закольцовывавшей сеть транспортного кровообращения в единую систему. Вместе с артериями сибирских рек она питала и обещала питать еще лучше весь заиндевелый и пока что почти безжизненный северо-сибирский горб гигантской страны. Вот почему она называлась Великой национальной магистралью, и все путепроходческие, мореплавательские секреты ее содержались в такой же тайне, в какой афганские горцы хранят перевальные тропы, а индейцы — сокровенные пути через сельву к древним святыням.
Не всякий корабль проскочит «гильотины арктических льдов». Во все века непосвященные смельчаки расплачивались за дерзкие попытки жизнями — своими и кораблей. Если в страшном сне представить себе дорогу, которая вдруг хватает путника за ноги и обрекает его на мучительную смерть от голода, холода и цинги, то это и будет Великий северный путь между тундрой Сибири и кромкой льдов Арктики.
Порой он бывает милостивым и пропускает всех. Но вдруг захлопывает свои ледяные капканы и держит суда почти по году. По нему надо иметь счастье проскочить в куцее лето, пробиться, если льды все же запрут анфилады сибирских морей; надо знать, как выжить здесь, если пробиться не удалось.
Мало знать, как перезимовать полярную полугодичную ночь, надо уметь спастись, если льды все же раздавят вмерзший в них корабль и выживать придется на голых льдинах.
Проскочить, пробиться, выжить, спастись… Только ледовые капитаны и лоцманы Севморпути обладали этим уникальным опытом Всякий опыт — это много информации, немного интуиции и чуток везения, и еще раз информация. Всякая информация может быть уловлена, перехвачена, добыта, накоплена… На этом стоял абвер, как, впрочем, и любая другая разведка мира.
Разумеется, кое-что о русской Арктике в картотеках доктора Фоппеля было. Например, великолепная серия аэрофотоснимков, сделанных с борта дирижабля «Граф Цеппелин».
Этот немыслимый полет вдоль всей секретной трассы Советы разрешили в году, когда между рейхсвером и Красной Армией цвела тайная любовь: под Казанью обучались танкисты Гудериана, под Липецком — будущие асы Геринга, а на верфях Ленинграда и Николаева стажировались подводники Деница…. Командовал им его конструктор Эккенер. Среди десяти ученых разных стран на дирижабле находился и советский профессор Самойлович. За четверо суток дирижабль облетел огромную территорию Советского Севера, почти в тысячу километров длиной и шириной более сотни километров.
Фотограмметристы засняли ее на кинопленку. По договоренности материалы съемки должны были быть предоставлены нам. Но немцы заявили, что пленка испорчена. Аэрофотограммы — это вид сверху, это бесценное подспорье для летчиков люфтваффе, которые собирались прокладывать трассы в Восточную Арктику.
Командирам же кораблей нужен был иной ракурс на приметные мысы, скалы и бухты — не выше уровня ходовых мостиков. Право, это было пустячное для абвера дело — разыскать фотоархив полярной экспедиции, который счастливый случай забросил не куда-нибудь, а именно в Берлин.
С этим справился бы любой сыщик из уголовной полиции. И Фабиан Рунд прекрасно сознавал, что именно поэтому выбор шефа пал на него, самого молодого сотрудника III отдела, и это задание — еще один экзамен в его новой карьере.
Первым делом Рунд позвонил в Лейпциг — в Ausland-Institut — и заказал справку о составе русской гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана. В последнем сквозном плавании — из Владивостока в Архангельск — экспедицию возглавлял капитан 1-го ранга Б. Рунд раскрыл «Справочник Российского общевойскового союза», нашел главу «Военно-морские объединения русских офицеров в зарубежье» и радостно потер руки: главой берлинской кают-компании был не кто иной, как бывший командир «Вайгача» калеранг Новопашенный.
Здесь же указывался и его адрес Schonebergerufer, Рунд немедленно отправился — он был уверен в том — за «фотолоцией» засекреченного большевиками трансарктического пути. Да и кто, как не командир корабля, мог располагать подобными фотоснимками? На контрольно-пропускных пунктах еще стояли скучающие пограничники, но документов они уже не спрашивали; таможенные интроскопы были захвачены, поднятые шлагбаумы и расстопоренные турникеты пропускали потоки берлинцев в обе стороны.
Хотелось увидеть сразу все: и фасадную сторону Рейхстага, который, подобно луне, позволял созерцать лишь один свой бок — из-за непроходимых доселе Бранденбургских ворот, и знаменитый парк Тиргартен с памятниками Гёте, Гегелю, и фешенебельную Курфюрсгендамм, и русское кладбище в Тегеле…. Проблема с жильем решилась сама собой. В Тиргартене пестрело множество палаток, мимо которых шныряли дикие кролики. В палатках жили любители рока, съехавшиеся в эти дни со всего света, чтобы побывать на суперконцерте «Wall» «Стена» , где под песни знаменитых рок-звезд должна была рухнуть берлинская стена, чей гигантский макет из белого пенопласта сооружали над громадной эстрадой.
Там, под гостеприимным чужим пологом, меня особенно донимало чувство незаслуженной обиды… От него, как в детстве, порой хотелось разрыдаться… Ну почему моей великой Родине, моему сверхдержавному государству я столь безразличен и не нужен? Почему никому в нем нет дела до того, где должен ночевать и чем кормиться его законно выехавший за рубеж гражданин, который как-никак капитан 1-го ранга запаса, кавалер ордена «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР», лауреат, почетный гражданин и прочая, прочая?
Мне бы хватило их на буханку черного хлеба, и уже это спасло бы от голодных спазмов…. Но я еще и радовался. Радовался тому, что коротаю ночи и дни по ту сторону великой запретной черты, стены, границы, которую я пересек безо всяких характеристик, справок, анкет, собеседований, наставлений, предупреждений, без райкомов, месткомов и ОВИРов.
Пересек, и все. И вот разгуливаю по цитадели капитализма, форпосту мирового империализма, в сердце германского милитаризма, тоталитаризма и еще черт знает чего. И лежу под палаточной крышей с ребятами из Канады, и прекрасно понимаю их, а они меня. По утрам мы пили грузинский чай, заваренный из моей пачки, и рассуждали о перестройке, Горбачеве, гласности и тому подобных модных вещах, а потом я уходил в свои странствия по городу.
Из всей невообразимой лавины увиденного в дни берлинского скитальчества здесь важно сказать лишь об уличном антикваре. Он торговал с лотка всякой милой дребеденью начала века: кайзеровскими пивными кружками, допотопными авторучками, довоенными открытками, почтовыми марками… Я взял потертый альбомчик с коллекцией довоенных визитных карточек.
Кто их собирал? Кому они теперь интересны? Пышные титулы прусских баронов, почетные звания коммерсантов, адреса акушеров, дантистов, дипломированных экономистов… Одна из них, весьма простенькая, с голубым крестом Андреевского флага, задержала взгляд. Текст был набран по-русски и по-немецки: «Кают-компания офицеров русского флота в Берлине. Председатель — капитан 1-го ранга Петр Алексеевич Новопашенный.
Schonebergertifer, 18». Наверное, только от дикого голода могла прийти в голову такая странная мысль: заявиться по этому адресу и сказать: «Господа, я не ел три дня… И вообще, мне негде ночевать. Как офицер флота нашего общего Отечества, я надеюсь получить у вас помощь и поддержку». А что? Если бы кто-нибудь был жив из той эмигрантской кают-компании, которая и существовала для того, чтобы поддерживать бывших моряков на плаву изгнаннической жизни, уж наверняка приняли бы во мне участие, пристроили бы на ночь и чаем напоили.
Возможно, даже с бутербродом. Адрес на всякий случай я запомнил и даже переписал в блокнот. Вполне вероятно, что в этом доме живут дети или внуки Новопашенного. А поговорить нам будет о чем. На ближайшей автобусной остановке висел подробнейший план Берлина. Выяснив, что до Шёнебергской набережной можно добраться и пешком, я двинулся вдоль неширокого канала, в котором стояла зеленая вода с застывшими в ней пустыми пивными жестянками.
Новопашенный жил когда-то близ Потсдамского моста, рядом с массивной, крепостного вида больницей из темно-красного кирпича. Но самого дома уже не было. По всей вероятности, его разбомбили в м, и теперь на этом участке зеленел скверик, весьма неровный по ландшафту, бугристый, заросший бересклетом, который, как известно, охотнее всего растет на местах бывшего человеческого жилья.
Я несколько раз прошелся по этому зеленому пепелищу, пытаясь прочитать хотя бы очертание фундамента исчезнувшего дома В траве что-то блеснуло. Я нагнулся и поднял… пятимарковую монету! В моем положении это было целое состояние. Во всяком случае, можно было немедленно купить на ближайшем углу длинную жареную колбаску и проглотить ее вместе с турецким бубликом, запивая баночным пивом.
И тут подумалось, что находка вовсе не случайна. В городе, где умеют ценить каждый пфенниг, пятимарковыми монетами не разбрасываются. Просто эти деньги послал мне не кто иной, как капитан 1-го ранга Новопашенный. Раз уж я пришел за вспомоществованием в кают-компанию офицеров русского флота, то мне в нем не отказано. Нет, чудо, которое свершается всякий раз, когда человек берет в руки оборванные нити прошлого и соединяет их.
Надо просто суметь или угадать, как найти эти оборванные концы. На сей раз мне помогла старая визитная карточка…. На душе посветлело. Более того, я вскоре почувствовал, что нахожусь под незримым покровительством старейшины кают-компании, что с этого момента он ведет меня по городу и я должен идти, подчиняясь его воле, его тайным знакам… И я пошел куда глаза глядят, куда влекла меня рука невидимого гида.
Остановившись у китайского ресторанчика с вывеской «Хуан-Дали», я почувствовал, что в него надо войти. Сел за узорчатый столик под бумажными драконами, и сверхлюбезный официант-китаец бросился исполнять мой сверхосторожный заказ — чашечка жасминового чая.
Разглядывая инкрустированных, резных, рисованных, отраженных в зеркалах драконов, попивая из крохотной чашечки с драконами же благоуханный желтоватый чай, я вспомнил, что здесь, в Западном Берлине, есть небольшой буддистский монастырь, о котором я знал еще со студенческих времен, когда писал курсовую о ламаизме — шаманизированном буддизме.
И вот теперь вместо того, чтобы праздно шататься по городу, я должен — да, да, это так и прозвучало в сознании: «должен» — отправиться в этот монастырь. Официант-китаец рассказал, как его отыскать: местечко Фронау, десять остановок на метро. Я даже не огорчился, когда он потребовал за чашечку чая чудовищную сумму — три марки. Но, по крайней мере, две марки оставалось на билет до Фронау.
И я, не медля ни минуты, двинулся к ближайшей станции U-bahn метро. Фронау — лесной уголок берлинского северо-запада. На улицах-аллеях, под вековыми липами, тополями и соснами, виллы одна уютнее другой. На вершине холма краснели сквозь сосновую хвою загнутые углы черепичной кровли. Внизу, у каменных воротец с каменными же слонами, висела доска, извещавшая, что «Будцишерхауз основан в году художником и писателем Пулем Дальке».
Строго говоря, это был не монастырь, а обычная вилла, перестроенная под кумирню, при которой жили два шриланкийских монаха. Нечто вроде буддистского подворья в Центральной Европе. Когда-то в этот затерянный уголок Берлина это я узнал позже регулярно наведывался Гитлер.
В начале тридцатых годов здесь жил тибетский лама Джорни Дэн. Он трижды и без ошибок предсказывал газетчикам, сколько нацистов пройдет в рейхстаг, и потому будущий фюрер проникся к нему особым доверием. Надо полагать, что это спасло кумирню в лихолетье «Великого» рейха. Я поднялся по тропе к небольшой пагоде. Монах в оранжевой тоге был несказанно удивлен появлению здесь русского человека Он сообщил мне на английском, что я первый советский посетитель этого храма, показал библиотеку, молитвенный зал, а потом повел в крохотную трапезную, поскольку время было обеденное.
Я не отказался ни от рагу из корней лотоса, ни от сладкого картофеля, ни от прочих мудреных восточных блюд, исходный материал для которых знал лишь повар-китаец, обслуживавший кумирню.
За этот пир я поблагодарил Банти-садху так звали гостеприимного хозяина и… капитана 1-го ранга Новопашенного. Я ничуть не сомневался, что роскошное застолье случилось не без его вмешательства. После обеда Банти-садху пригласил меня в храм, где несколько местных завсегдатаев собрались для медитации.
Я тоже уселся на циновки и стал сосредоточиваться на одной и той же мысли: я пытался представить себе человека, которого никогда не видел, но с именем которого был связан весь день… Я ожидал, что он непременно выйдет на трансцендентальную связь. Но мысленному зрению очень расплывчато представлялся некий пожилой человек, сухощавый, в морском кителе… И только. Черты лица совершенно не читались.
Я пытался вслушаться в свои мысли, определить в них то, что могло зазвучать извне… Но, кроме навязчивой строчки из Игоря Северянина, чей томик я захватил с собой в поезд, ничего не звучало.
Уважаемые пассажиры! Наш прогулочный рейс по каналам и озерам Берлина закончен. Мы подходим к причалу Трептов-парка. Прошу взглянуть на старого матроса, который готовится принять чалки нашего теплохода. Вы можете гордиться тем, что судьба свела вас с этим человеком, что наш речной трамвайчик принимает к пристани некогда один из лучших гидрографов русского флота, в не столь давнем прошлом отважный ледовый мореплаватель, бывший капитан 1-го ранга российского императорского флота Петр Алексеевич Новопашенный.
Он искал неведомые земли. Рукой большевистского узурпатора она сорвала с него прозеленевшие от морской соли погоны и боевые ордена, стерла с карты Арктики его имя и выбросила за пределы Отчизны. Благодарение Богу — его не постигла участь других соплавателей. Его не заслали в лагерь и не расстреляли в чекистском подвале. Но корабль его погубили в м году, когда в Енисейском заливе тот распорол себе днище о подводную скалу. Возможно, такую тираду и произнес бы берлинский гид, если бы и в самом деле знал историю седоусого худощавого человека, подрабатывающего в туристический сезон швартовщиком на «Вайсфлотте» — о, ирония судьбы!
Фабиан Рунд знал биографию Новопашенного в самых общих чертах и тем не менее невольно проникся симпатией к этому хмурому старику, чей подвиг корветтен-капитан, как моряк, не мог не оценить.
Впрочем, в день, когда он появился на Шёнебергской набережной, ничто не выдавало в нем морского офицера. Не успели, так как сразу же, как только наши суда пробились в Архангельск, экспедиция ввиду военного времени была расформирована, и мы с Борисом Андреевичем получили назначения на боевые корабли. Вилькицкий — на эскадренный миноносец «Летун». Я — на «Десну». Потом и вовсе закрутило. Не до отчетов стало. Насколько мне известно, все материалы нашей экспедиции после большевистского переворота отправили в Ярославль.
Там они и сгорели в м году, когда красные подавляли восстание Савинкова. Вот и все, что я могу вам сообщить. И тем не менее… У кого-то из офицеров могли остаться негативы. Кстати, а кто из членов экспедиции вел фотосъемку? Но самую подробную съемку вел старший офицер «Таймыра» лейтенант фон Транзе. Оба его племянника служили в русском флоте. Один погиб в Цусиме, а с другим, Рудольфом Романовичем, мы вместе выпускались из Морского корпуса. Кстати, и Александр Транзе тоже. Они были очень дружны.
Последняя должность Мирбаха — флагманский минер Балтийского флота и командир штабного судна «Кречет»… Теперь он работает в Берлине таксистом. Вы можете отыскать его либо возле Остбанхофа, либо на Ванзее.
Это его излюбленные стоянки. Бывшего кавторанга русского флота Рудольфа Мирбаха Рунд отыскал на стоянке возле Восточного вокзала. Бывалый шофер отвез его домой, а заодно сообщил и адрес фон Транзе.
С большим трудом он разыскал подвальчик переплетной мастерской, затерявшейся в лабиринте средневекового квартала Фальконер-аллея, На звонок вышел пожилой лысеющий мужчина в очках и с пушистыми, подкрученными вверх усами. Черный рабочий халат был заляпан клейстером. В подвальчике стоял смрад свежесваренного клея немыслимой рецептуры.
Капитан 2-го ранга Александр Александрович фон Транзе, из дворян Лифляндской губернии. Родился 10 ноября года в Кронштадте, в семье флотского офицера Транзе. Окончил Морской корпус. Участвовал в Цусимском сражении вахтенным офицером на броненосце «Адмирал Ушаков». Был контужен. Взрывом выбросило за борт. Спасли матросы. Находился в японском плену в Нагасаки. В Первую мировую войну командовал канонерской лодкой «Грозящий», которая вела активные боевые действия в Ирбенах, Моонзунде, у Усть-Двинска.
Награжден многими орденами. После октября го трижды арестовывался два раза в Кронштадте и в Петрограде. Как заложник был приговорен в году к расстрелу. Спасло вмешательство германского посла графа Мирбаха.
Эмигрировал в Данию. Ничем помочь вам не могу, — заявил переплетчик, выслушав «директора географического издательства». Тот действительно участвовал в экспедиции Вилькицкого… У нас была многодетная семья.
Я — старший. А еще четыре брата и три сестры…. Мать — латышка православного вероисповедания, и все мы, дети, тоже были крещены по русскому обряду. Потом я уехал к жене в Кострому. Но тут начался Ярославский мятеж. Заодно арестовали и меня. Последнее письмо я получил от него со Шпицбергена. Он работал там на шахтах. Это было очень давно. Фабиан Рунд протянул собеседнику портсигар.
Чиркнул зажигалкой. Табачный дым слегка перебил гнусный запах переплетного клея. Из какой дохлятины они его варят?! Часть снимков была сделана на целлулоидной пленке, и гибкие негативы хранились в альбоме со специальными таше.
Николай очень дорожил этими негативами. Ведь он заснял почти все побережье от Берингова пролива до Таймыра… Футляр-фототека был из крокодиловой кожи, обшитой изнутри зеленым сафьяном, и запирался на ключик. Ему подарил его отец, когда Коля увлекся фотографией еще кадетом младшей роты в Морском корпусе… Простите, я отвлекся. Все ценные вещи, бумаги, дневники, в том числе и фототеку с альбомом, брат хранил в своей каюте….
После экспедиции он был назначен командиром эскадренного миноносца «Молодецкий». Там и хранил. Зимой года Николай перегнал его из Гельсингфорса в Кронштадт. Шел через льды с большим некомплектом команды, но пригодился опыт ледовых плаваний на «Таймыре». Брат тогда за личное мужество и спасение корабля получил благодарность чуть ли не от самого Троцкого. Но тот же Троцкий стал потом расстреливать балтийских офицеров.
Всех, и меня в том числе, возмутила казнь адмирала Щастного, фактически спасшего Балтфлот от захвата, пардон, войсками кайзера. Брат не стал, дожидаться своей очереди. Он, как тогда печально шутили, «не любил расстреливаться». Он ушел от большевиков. В одну штормовую ночь взял с собой красавицу-жену и на катере двинулся к шведским берегам. Это было отчаянное предприятие… Когда они все-таки добрались до Готланда, у жены в волосах появились седые пряди….
В марте семнадцатого, когда служить на кораблях стало очень… как бы это сказать? Нет, тревожно. Матросы убивали офицеров, грабили их каюты. Николай свез с эсминца все свое имущество, в том числе и футляр из крокодиловой кожи, в наше маленькое родовое имение под Лугой и отдал на хранение старшей сестре Юлии. Потом началась Гражданская война и Стефан служил у Юденича….
В мировую войну он был прапорщиком-артиллеристом… В общем, когда красные перешли в наступление, вся родня покинула дом и двинулась с отступающей армией в Эстонию. В Эстонии их приютил друг и сослуживец отца капитан 1-го ранга Клапье де Колонг. Вот в его имении они все и осели. Вы можете написать письмо Стефану. Правда, сейчас он работает во Франции, на ковроткацкой фабрике в Тулузе. Сейчас поищу его адрес. Но я бы советовал связаться с нашими сестрами, которые живут в Таллинне: Еленой, Тамарой и Юлией.
Возможно, у них даже кое-что осталось…. Это нужно для публикации в нашем арктическом сборнике. Я дам вам его фото. Только оно очень раннее.
Николай снялся сразу после выпуска. Девятнадцать лет. Чуть пухлое юношеское лицо, полоска темного пушка на верхней губе. Из-под обреза козырька черно-белой балтийской[4] фуражки — умные глаза. Чуть грустные. Не оттого ли, что не успел ни в Цусиму, ни в Порт-Артур? Но впереди — льды полярных морей и огненные столбы германской, которую современники называли Великой или второй Отечественной войной….
Эта беседа Молотова и Риббентропа не протоколировалась и велась с глазу на глаз, без помощи переводчиков, на русском языке. До революции они учились в одной гимназии. Риббентроп: Господин Молотов! Германия вот-вот вступит в войну с исконным врагом вашей страны — Англией.
Довольно будет вспомнить, что и Германия и Россия вместе пострадали от английского империализма в м году. Не считаясь с союзническими узами, лондонские плутократы грабили беспомощное Советское государство как с севера, так и с юга.
Вспомните, какой коварный удар нанесли англосаксы в м году по Кронштадту. Мы не взываем к возмездию за не столь уж давнюю интервенцию, но просим отнестись с должным вниманием к той суровой борьбе, которую вновь ведет Германия с коварным Альбионом. И если масонские силы стравили наши великие державы в м году, у нас сегодня хватит разума, чтобы быть вместе перед лицом общего врага.
Нашему флоту нужны передовые базы в Северной Атлантике. Мы просим вас разрешить заходы немецких кораблей в Мурманск для ремонта и пополнения запасов. Молотов: Мы понимаем сложное положение германского флота в неизбежной войне с Англией и готовы помочь вам в решении проблем базирования и снабжения немецких кораблей. На наш взгляд, Мурманск недостаточно изолирован, чтобы скрыть заходы германских кораблей в Кольский залив. К тому же там очень мало подходящих причалов. Вместо Мурманска мы предлагаем Германии на выбор две незамерзающие и хорошо укрытые бухты, в которые посторонние суда почти не заходят.
Это залив Териберка, в 30 милях к востоку от входа в Кольский залив, и Западная Липа в Мотовском заливе…. Главнокомандующий Военно-морским флотом Германии гросс-адмирал Редер поручает Вам незамедлительно установить, насколько подходят предложенные Советским правительством бухты Кольского полуострова Западная Лица и Териберка для базирования немецких судов. Военно-морской атташе при германском посольстве СССР капитан цур зее барон Баумбах 20 октября года.
Залив Териберка недостаточно защищен от непогоды и не совсем подходит для создания там передовой базы флота. Я полагаю также, что не следует рассчитывать и на предоставление германскому флоту портов Мурманск и Владивосток, исходя из следующих соображений:.
Посещение немецкими военными кораблями Мурманска и Владивостока нельзя будет сохранить в тайне из-за присутствия в них судов других государств. Ремонтировать корабли силами немецких рабочих на судоверфях в этих портах нельзя будет по той же причине.
Советские власти хотели бы пойти навстречу и выполнить просьбу Германии, однако опасаются обвинений со стороны Англии и Франции в нарушении нейтралитета. Самым подходящим местом для оборудования «Базис Норд» является, на мой взгляд, губа Западная Лица в Мотовском заливе, куда немецкие корабли могут заходить скрытно практически в любое время года, то есть и светлыми полярными ночами.
Это был последний авиарейс мирного времени. В те утренние часы, когда пассажирский «дорнье» катил по бетонке таллинского аэропорта, орудия линкора «Шлезвиг» утверждали право Третьего рейха на Силезию, Эльзас и Лотарингию, на новые границы и новый порядок в Европе.
Обыватели всех стран, изучая за чашечкой кофе или кружкой пива газетные сводки, полагали, что вспыхнул всего-навсего очередной региональный конфликт. Но смерч небывалой войны уже закручивался над первыми руинами Варшавы. Кто знал тогда, что вихри его разойдутся кругами ада от африканских пустынь до ледяных полей Арктики?
Фаэтон с поднятым верхом неспешно кружил по улочкам Нижнего города. Мягко барабанил дождь по туго натянутой коже. Металлическое кнутовище, воткнутое на немецкий манер рядом с сиденьем возчика, гибко покачивалось, как антенна, и, может быть, в самом деле различало во взбудораженном эфире и радиокоманды пикировавших на Варшаву, Кутно, Лодзь «юнкерсов», и SOSы польских кораблей, погружавшихся в осенние воды Балтики.
Фабиан Рунд по своей флотской специальности был первоклассным радиоинженером В абвере ему пришлось осваивать азы иного искусства. Как и всякого новичка, его снедало болезненное честолюбие, и он готов был прыгнуть на голову своей тени, лишь бы покончить с этим пустяковым в глазах шефа делом.
Подспудное чувство, обостренное дождливой тоской этого мрачноватого города, подсказывало ему, что в таком месте, где жизнь сбита в пласты уныния, не может случаться никаких приятных сюрпризов, как не может происходить вообще ничего радостного. Немолодая, но миловидная женщина — Елена Александровна Транзе — отнеслась к визиту зарубежного «издателя» с полным пониманием. Пока грелась вода для кофе, она переворошила все семейные альбомы, но ничего существенного для «будущей книги» отыскать не смогла.
Жохов был очень дружен с Николаем, и она хотела узнать все подробности гибели сына, а также получить фото его могилы. Сестры передали ей очень много всяких бумаг. В то время вокруг уже было неспокойно. Кое-где поджигали усадьбы. И хотя наш дом был довольно беден, мы тоже опасались разгрома. Луга находилась в прифронтовой полосе, а с фронта бежали толпы дезертиров.
Пьяные, они были способны на все. И мы понемногу пристраивали наши вещи, книги, бумаги — у отца тоже был немалый архив — по друзьям и соседям.
Так что, возможно, гостья увезла и негативы…. Жоховы были родом из Костромы. Там же жили и родители жены моего брата Александра, у которого вы были. Видимо, они и сообщили ей наш лужский адрес.
Разумеется, Рунд не собирался отправляться из Эстонии в Россию. Для того чтобы выяснить судьбу неуловимой фотолоции, существовали другие каналы. Корветтен-капитан не питал на этот счет особых иллюзий, но неуклонно следовал золотому правилу разведчика: сомневаясь на каждом шагу, верить в успех операции, в ее конечную цель, в ultima tule.
В Берлине Фабиан Рунд обратился к шефу с официальным рапортом о разрешении подключить к своему делу специалистов из группы «Т». Эта группа была создана из людей, наделенных даром ясновидения и предсказания. Ее сотрудники жили в тщательно охраняемой вилле на берегу озера Ванзее. Своим названием — «Туле» — она была обязана легенде о древнегреческом мореплавателе Пифее, который, достигнув холодных скал туманного Севера, возможно острова Шпицберген, воскликнул: «Ультима туле!
Маги из группы «Туле» вырабатывали методику поиска судеб в астральном пространстве, не прибегая ни к каким точным наукам. Специалисты более узкого профиля, объединенные в организацию «Аненэрбе», изучали опыт китайских, вавилонских, египетских, персидских и тибетских магов-ясновидцев. Рунд написал рапорт с обоснованием необходимости привлечения к его зашедшему в тупик делу людей из группы «Туле».
Адмирал Канарис поддержал его просьбу. В комнате с зашторенными наглухо окнами сидел спиной к двери почти неразличимый в полумраке человек. Рунд, чуть волнуясь, веря и не веря в дар ясновидца, коротко поведал о своих поисках. И Рунд чуть не вскрикнул; «Да, да! Он работал на шахтах Шпицбергена!
Новая Земля? Русская изба… Тогда Новая Земля. Не могу. Забирайте к черту свою паршивую карточку! Я же предупреждал: я работаю только с подлинниками. Рунд поспешно ретировался. Сколько их там, изб, на земле размером с Австрию, и каждая — русская… Насобирали шарлатанов. И каждый корчит из себя пророка. Да с таким снимком любой филер взялся бы за обычный розыск». Он еще раз взглянул на фото и не поверил глазам: на конце цепочки, перекинутой в нагрудный карман, четко проступали часы.
Часы сквозь ткань кармана! Пальцы ясновидца как бы допроявили фото. Нет, они из обычного снимка сделали нечто вроде рентгеновского… Может быть, это просто пятно? Но его раньше не было, да и цепочка, прикрытая тканью кармана, явственно продолжалась до самого ушка. Рунд изумился еще больше, когда через две недели на стол ему легла дешифровка ответа военно-морского атташе из Москвы. Капитан 1-го ранга барон Баумбах сообщал:. Интересующие вас документы были переданы родителями покойного лейтенанта Жохова его товарищу по Северной экспедиции бывшему старшему штурману ледокольного транспорта «Вайгач» старшему лейтенанту Н.
Евгенову в году для написания научного отчета о результатах сквозного плавания из Владивостока в Архангельск. Евгенов долгое время служил в Красном Флоте гидрографом, начальником экспедиций по обследованию сибирских рек. Рунд, подавив в себе уязвленную гордость, испытал чувство, близкое к восхищению: источник Y-5 проделал филигранную работу!
Правда, результат этого дотошного исследования был равен пока нулю. Найти безымянного охотника-ненца в тундре — все равно, что найти песчинку в океане…. Нетерпение, с каким Рунд ждал следующего донесения Y-5, он переживал разве что в детстве, когда приключения в книге обрывались на самом интересном месте.
Конечно, работать в Союзе стало намного легче. Особенно когда большевики разрешили немцам почти массовый въезд для поиска могил родственников, погибших на Восточном фронте. Y-5 вполне мог прибыть с этой волной и в Кострому, и в любой другой тыловой город, где размещались лагеря и госпитали для немецких военнопленных.
Но скорее всего, он мог быть давно завербован и надежно внедрен в «гидрографию» Красного Флота. Не исключено, что Y-5 — один из тех остзейских немцев, что приняли участие в экспедиции Вилькицкого.
По уточненным данным, Евгенов передал документы Жохова через знакомого охотника-ненца начальнику радиостанции Д. Петрову в фактории Ягельное на Новой Земле.
В настоящее время Петров также репрессирован и находится в концлагере на острове Вайгач. Интересующие вас документы, по всей вероятности, хранятся в Ягельной губе. Проникнуть туда не представляется возможным, ввиду того что фактория и радиостанция в ней закрыты. Ошеломительно простая мысль пришла Рунду где-то на полпути со службы домой. Если бы он не держал руль своего «опель-кадета», непременно хлопнул бы себя по лбу: «Голова! Фабиан тут же свернул на набережную, ведущую к дому Новопашенного.
Кто, как не он, бывший командир лейтенанта Жохова, мог рассказать о человеке, чье имя стало ключом к фотосокровищу Николая фон Транзе? Новопашенного дома не оказалось. Соседи назвали бир-штуббе — пивной подвальчик, где его можно было найти в этот час. И не ошиблись. Рунд изобразил радость нечаянной встречи и заказал две кружки пива и два стаканчика можжевеловой водки. Алексей Николаевич. Поэт наш… Он шел на «Таймыре» вахтенным начальником.
Это в первую экспедицию. Потом, это уже в м, во второй наш поход, пошел он старшим офицером «Таймыра» и одновременно помощником начальника экспедиции Вилькицкого. Ко мне на «Вайгач» его перевели в августе, и не по доброй воле. Хуже некуда, когда друзья-ровесники один под начало другого попадают. Они с Вилькицким в Петербурге на одних балах кружились.
Но одно дело в столичных салонах мушкетерствовать, другое — полярную ночь зимовать нос к носу… Тут приятельство порой, как торосы ломает… У Бориса-то служба хорошо шла, вверх и гладко.
Папа — генерал, начальник всей гидрографии. Но надо сказать, Андрей Ипполитыч сыну не потакал. И экспедицию Борис возглавил лишь после двух чрезвычайных обстоятельств: смерти отца и тяжелой болезни начальника экспедиции генерал-майора корпуса военных гидрографов Сергеева.
Тяжелый был человек Сергеев. Он в наше тайвайское сообщество не вписался. Большевики переиначили, конечно. Сейчас она на совдеповских картах как Северная Земля записана. Северная, и все тут… Мало ли у нас северных земель?
За Полярным кругом хоть каждый остров «Северным» зови… Вы уж простите брюзгу старого… Опять с курса сбился. Так вот, не пришелся нам ко двору генерал Сергеев.
Кают-компания у нас была молодежная. Я в свои тридцать два и то стариком считался. А Вилькицкий с Жоховым, те и вовсе «козероги»: на четыре года младше меня были. Ни сном ни духом, конечно, не ведал он, что мне придется ему глаза закрывать… Н-да… Морской круг, он очень тесен. Безо всяких аллегорий… А уж такой поход, как наш, сибирский, на одной военной дисциплине не сломаешь. Тут нужно было особое товарищество, основанное не на субординации, а на братстве людей, знающих, для чего они здесь, зачем пришли сюда, в ледяную погибель.
Ну и вот, Борис Андреевич Вилькицкий, Бобочка, как мы его называли, в свои двадцать восемь лет уже капитан второго ранга и начальник такой серьезной экспедиции, как наша. Жохов — всего лишь старлей и помощник.
Бобочка-то Бобочкой, но офицер лихой был, храбрый. Хотя и не очень везучий. В Порт-Артуре вызвался подводной лодкой командовать. Одно слово, что лодка. Гроб подводный, из подручного железа склепанный, а он на нем собирался на внешний рейд выходить, мины ставить.
Слава Богу, что до этого не дошло… В атаки штыковые на японца ходил. Грудь навылет прострелили. А потом Морскую академию закончил. Вот он в чине приятеля и обошел…. Рунд поймал себя на том, что слушает старика с живым интересом, хотя почти все, что он рассказывал, было очень далеко от сути порученного ему дела.
Но он знал и «серебряное» правило разведчика: дай человеку выговориться, и тот сам скажет то, что тебе нужно.
Правнук нашей российской знаменитости — адмирала Невельского, племянник адмирала Жохова. Ну и характер тоже не сахар, даром что поэт… Он ведь на Сибирскую флотилию с Балтики под фанфары загремел. Что уж у него там в Либаве произошло, точно не скажу. Слышал, что повздорил на линкоре — он на «Андрее Первозванном» служил — со старшим офицером. Вроде бы тот унтера несправедливо цукнул, ну и наш флотский Лермонтов вызвался… Кончилось тем, что обоих с линкора списали.
Ну и махнул Алексей Николаевич к нам, искать забвения, коль уж не в долинах Дагестана, так в ледяных полях Арктики, на «Таймыре». Ну и гонор, конечно: после линкора — да на транспорт… Тут у него все в одну точку сошлось — и служебный курбет, и любовный афронт… Выбрал он в невесты кузину, а отец ее, адмирал Жохов, воспротивился. Так вот и отправился на край света с разбитым сердцем. Врачевал его стихами да холодом. Вот вы, географический издатель, можете себе представить, что всего каких-то двадцать пять лет назад карта на север от Таймыра, — Новопашенный пальцем изобразил на мокром столике абрис полуострова, — являла собой чистый лист бумаги?
Именно с такой картой года мы и уходили в тот рейс Белая бумага. А ведь там простиралась земля размером с Голландию! И никто об этом не знал… Когда мы ее открыли, Вилькицкии написал приказ слогом Жохова. Поэма, а не приказ…. Красные географы подчистили с карты слово «Борис», а у острова генерала Вилькицкого, отца Бориса, слово «генерал». И получилось так, будто и пролив, и остров названы в честь некоего абстрактного Вилькицкого.
Ни отца, ни сына. Они эти фокусы умели делать. Остров цесаревича Алексея в Малый Таймыр переросли. Остров Колчака — в Расторгуева. Ну, тут понятно, адмирал им как кость в горле… Я, кстати, у Александра Васильевича «Вайгач» принимал. Он первым его командиром был. Вот так-то, господин хороший!
Ну, мой остров, остров Новопашенного, тоже в м году переименовали. Не ложится на совдеповскую карту имя белого эмигранта. Не подумайте, что в обиде на них за «свой» остров. Его как раз толково переименовали — в остров Жохова[5].
Как-никак, а Алексей Николаевич два острова лично открыл…. В 5-м часу утра он заметил впереди и несколько левее курса небольшой, высокий и обрывистый остров и немедленно сообщил об этом начальнику экспедиции. Не прошло и трех минут, как весь экипаж был на ногах. Из кают и кубрика, одеваясь на ходу, выскакивали на палубу офицеры и матросы, чтобы собственными глазами убедиться в существовании обнаруженного Жоховым острова». Трудно сказать, в чем коренилась истинная причина их раздора.
В любой экспедиции, особенно в затянувшейся, конфликты не редкость. Ведь и от Седова ушел штурман Альбанов, и у Русанова был раскол… Два медведя в одной берлоге не живут. А тут две такие натуры. Повод нашелся. Где-то в конце июля четырнадцатого года мы покидали рейд Анадыря. Я вывел «Вайгач» в бухту, а «Таймыр» все еще возился с якорями. Вахтенный начальник неправильно стал фертоинг[6], якорные канаты за ночь перекрутило так, что хоть топором руби. И обрубили бы — каждый день дорог, вся навигация с гулькин нос, — да запасных якорей не было.
Сутки провозились, пока расцепились. Потерять ходовые сутки ни за понюшку табаку! Я Вилькицкого понимаю. Всем обидно было: и мне, и последнему кочегару. На прорыв в Европу идем, а тут сутки елозим, можно сказать, на старте, еще не войдя во льды… Жохов, как старший офицер, недосмотрел, конечно, хоть и не его прямая вина была. Ну, Борис Андреевич в сердцах с должности его снял и ко мне на «Вайгач» турнул, в вахтенные начальники.
А у меня забрал к себе старшего — Николая Транзе, закадычного жоховского дружка-однокашника. Для гордой души поэта это был удар. Не приведи господь зимовать во льдах с поникшим духом… Да, впрочем, мы и не собирались зимовать. Приказ был срочно пробиваться в Архангельск и всю науку ввиду военного времени отложить до лучших дней.
Нам везло и с погодой, и со льдами. Можно сказать, на фукса проскочили Чукотское море, Восточно-Сибирское и море Лаптевых. Оставалось миновать Карское, а там и до Архангельска рукой подать. Господи, как мы рвались домой, на запад! Четыре года в сибирских морях… И вдруг, как драгоценный приз, — обнять любимых, встретить Рождество в семейном кругу… Каждое утро поднимаешься с мыслью: «Льды!
Где они? Не перекроют ли путь? Каждую вахту первый вопрос сигнальщику: «Как льды? Кончалось лето, а мы уже оставили за кормой добрых две трети пути. Почти никто не сомневался — прорвемся. Осталось только Карское… И вот тут-то и влипли. Пролив Вилькицкого нас и не пустил Даром что имя ему свое Борис Андреевич дал. Пролив от мыса Челюскина до Земли Императора был намертво забит сплоченными ледяными полями.
Отчаяние, ярость, уныние — все было на наших лицах. Вилькицкий ринулся на таран. Впервые за всю экспедицию мы крушили льды своими форштевнями, скулами, бортами. Впервые мы шли, как ледоколы.
Грохот льда и скрежет железа наполняли «Вайгач» от трюмов до мостика. Корпус трясло, как на булыжной мостовой. Но заклепки держали. Мы почти пробились сквозь пролив, а «Таймыр» на самом выходе попал, в такие тиски, что затрещал корпус, ледяная глыба вперилась под ватерлинию, как нож под ребра.
В левом борту образовалась вмятина, которая в любую минуту была готова превратиться в пробоину. Пострадал и мой «Вайгач»: срубились лопасть винта, оборвался штуртрос Судно трясло как в лихорадке. Мне доложили, что в трюмах появилась течь.
Нечего было и думать о прорыве на запад. К середине сентября нас окончательно затерло льдами, и мы зазимовали. Ближайшим берегом было западное побережье Таймыра. Около сотни миль до него. Плохо еще и то, что «Таймыр» вмерз от нас аж за 16 миль и общались мы только искровым способом по радиотелеграфу. Но что делать?
И на зимовку особый настрой души нужен. Мы же уже видели себя дома, а тут еще год из жизни вычеркивать! Год… Тогда мы не знали, проживем ли неделю. Льды сдвигались, металл стонал, того и гляди придется высаживаться на лед. Нас ожидало то, что случилось недавно с большевистским пароходом «Челюскин». Но у них было «дальнобойное» радио. И самолеты. Они могли стоять лагерем и ждать помощи. Мы же в случае гибели судов должны были пуститься в тысячеверстный путь на запад.
Не многие бы дошли… Нас ждали в конце сентября. Но мы ничего не могли сообщить о себе на Большую землю. И родным предстояло гадать, живы мы или разделили судьбу русановской «Анны» с брусиловским «Геркулесом». Для всего мира мы пропадали без вести на год. И сознавать это было мучительно.
И отчаяние и черная меланхолия вползали в слабые души при одной только мысли, что крик наш о помощи не долетит отсюда до человеческого уха. И вдруг…. Иди слушай. Разобрали морзянку. Поисковое судно. Капитан — Огто Свердруп, тот самый, что на нансеновском «Фраме» капитанил. Цель плавания — розыск пропавших без вести «Святой Анны» и «Геркулеса». Искали Русанова с Брусиловым, а нашли нас. Вилькицкий запросил: «Где вы?
Укажите свое место». Бросились к карте — «Эклипс» от нас в милях. Объяснили свое печальное положение. Свердруп ответил: «Иду на помощь». С души будто глыба льда свалилась. Самое главное — судовое радио «Эклипса» хоть и маломощное, но держало связь с Югорским Шаром.
И оттуда по цепочке сообщили в Питер, что с нами, и где мы. И все знают: живы. Покамест живы…. А Свердруп тоже встал. Вмерз от нас в километрах. Так втроем и зазимовали. И что самое препоганое — «Эклипс» потерял связь с Центром Далеко ушел. Меж собой переговариваемся, а что толку? Но у них там, на «Эклипсе», радист-чудодей был, король эфира — Петров Дмитрий Иванович.
Дмитрий Иванович Петров, года рождения. Из крестьян Тамбовской губернии. Матросом учился в Кронштадтском учебном минном отряде на радиотелеграфиста. После службы окончил курсы Главного управления почт и телеграфов. Получил назначение на Север и в году прибыл на строившуюся радиостанцию в Югорском Шаре.
Отто Свердруп выбрал на свой спасатель именно его. Лучшего радиотелеграфиста в русской Арктике не было. Вот он-то и связывал нас с Большой землей, пока мы не выбрались….
Летом — пароходом из Архангельска… Уж не собираетесь ли вы туда на экскурсию? Я свое и отзимовал, и отплавал. Пора на мертвые якоря становиться, ниже земной ватерлинии…. Следователь областного отдела НКВД допрашивал сумрачного, заросшего черной с проседью бородой, сухощавого моряка.
Нашивки с рукавов кителя были спороты, но фуражку, которую мял в руках подследственный, еще украшал шитый «краб» с голубым флажком Главсевморпути. Петров: В году на Новой Земле. Я служил в Югорском Шаре начальником радиостанции. Колетт была растрепана. Рукава ее пижамы свисали до колен. В передней и комнате стоял полумрак. Ассурдия лежал на тахте, прикрытый пледом.
Из-под пледа торчали голые волосатые ноги. Вероятно, Анжело был голый под пледом. Он сопел. Валялись газеты, окурки, оранжевая рубашка и панталончики Колетт. Чтоб пойти тебе открыть, мне пришлось стянуть пижаму с Анжело. Правда… Мы помолчали. Он посмотрел на мой чемодан. Самый обыкновенный. Я опустила глаза. Колетт быстро взглянула на меня, но промолчала.
Ведь она здесь была лишь «маленькой подругой» и не могла распоряжаться ничем. Я сказала горячо: «Спасибо, Анжело! Колетт меня поцеловала. Я вспомнила то время, когда здесь были цветы, конфеты, пунш. По воскресеньям мы с Колетт прибегали из магазина с пакетами, вызывали мадам Мари, дочь консьержки, и готовили обед.
Приходили толстый Пако и веселый Эдди Уолтер. Эдди делал салат и показывал фокусы с салфеткой и стаканом. Однажды ночью мы поехали кататься на машине. На авеню дю Буа Анжело дал сто двадцать. Свисток прорезал ночь.
Нас остановил полицейский на мотоцикле и попросил последовать за ним в участок. Там потребовали с нас штраф. Анжело платить отказался. У Эдди не было ни сантима. Тогда нам объявили, что мы арестованы до утра. Нас отвели в комнату, разделенную низким заборчиком. На стене висели приказы, тускло горела лампочка. Мы с Колетт сели на скамейку, сонные и испуганные. Анжело и Эдди начали беседовать с ажанами [3]. Те смеялись. Их забавляло то, что Эдди говорит с американским акцентом, а Анжело с испанским.
Потом появилась колода карт, потом бутылка белого анжуйского. К утру Эдди и Анжело обыграли ажанов до копейки. Пьяные ажаны ругались и торопили нас убраться. Теперь мне казалось, что то было хорошее время. Я сказала несмело, что у меня есть немного денег и что я с удовольствием пошла бы купить что-нибудь для друзей. Ведь мы с тобой не здоровались. В соседней итальянской лавочке я купила готовый салат и ветчину, в булочной — свежий полутораметровый хлеб.
Когда я снова поднялась и постучалась к друзьям, мне открыл сам Анжело, в светло-бежевых брюках с идеальной складкой, в подтяжках на голое тело. Занавески были подняты. Колетт растерянно наводила порядок. Они набросились на салат и ветчину весело и жадно. Я смотрела на элегантную квартиру Анжело с окнами на Марсово поле: модная мебель, безделушки, тигровая шкура на полу — и этот беспорядок! Кризис уже залез сюда. Вот нет чистого белья, вот не на что позвать уборщицу, вот уже нечего есть.
Но с квартирой пока еще не расстаются. Последняя иллюзия хорошей жизни. Голодать в трущобе — страшно. Голодать в красивых комнатах с белоснежной ванной — почти смешно, почти забавно. А что будет, когда и от этого придется отказаться? То же самое, по-видимому, Колетт думала обо мне. Она спросила: — Что ты предполагаешь делать дальше? Я ответила, что намерена искать работу. Да и просить у него я больше не буду.
Постараюсь найти сама, Колетт, и тебе советую то же. Прямо по газетам. Может быть, нам повезет. А теперь — давай наведем немножко порядок. У вас тут бедлам ужасный. В этот вечер мы с Колетт решили рано лечь спать и на следующее утро начать новую жизнь. Мне предоставили гостиную с диваном, но диван был покатый, и спать было неудобно. Утром я проснулась от звонка. Колетт, кутаясь в плед, пошла открывать. Солнце влезло в щель ставен и бросило желтый луч на тигровую шкуру.
Перевод из Гватемалы. Это было первое, что ему пришло в голову. Он забыл, что две трети присланной суммы должны уйти на уплату за дорогую квартиру, с которой он ни за что не хотел расставаться. Париж ошеломил меня.
Я успела привыкнуть к запущенному саду, к полутемным уличкам Ла-Варен. Мы с Колетт отсрочили начало новой жизни на день. Этот день мы посвятили штопанью и починке наших платьев. Анжело был весел. Он радовался, что на нем чистая рубашка и в кармане хрустит несколько новых бумажек.
Колетт радовалась его радости, но в глубине души она была против сегодняшнего кутежа. Познакомившись с голодом, она стала осторожней, но все же предпочла бы голодать, чем перечить Анжело. Мне же было как-то легко и странно. Я совершенно ни о чем не думала. Голова была пуста. Табуреты и столы сделаны из стальных трубок, стены затянуты красной клеенкой. Официанты — бывшие офицеры и их лакеи и денщики. Они в белых кителях с золотыми опереточными эполетами.
В подвале — крошечный дансинг, где пол сделан из стекла; он светится. В дверях стоит пожилой генерал в алых галифе, при всех орденах. Он вечно пьян, но с достоинством открывает дверь. Его прозвали «Пепер». Сейчас же к нам подошел прилично одетый юноша и предложил купить роз. Он держал большой букет первых роз. Анжело купил две розы и кликнул такси. Вечер был теплый и облачный. В углу стоит мутный аквариум, в нем плавают худосочные золотые рыбки, окурки, бумажки.
Папиросный дым висит над столиками, как туман над болотом. На маленькой эстраде играет джаз. Мы заказали флипп — густой крепкий напиток из яиц и джину.
Колетт пригласил танцевать долговязый парень с прыщавой шеей. Кто-то окликнул Анжело. Мы обернулись, За соседним столиком сидел Эдди Уолтер. Эдди взял свой бокал и перебрался к нам. Эдди — краснощекий американец, совершенно седой, с ярко-голубыми глазами. У него пухлое лицо и вечно смеющиеся губы. В годы просперити Эдди приехал в Европу с незначительным количеством долларов.
Но, обратив их во франки, Эдди понял, что он богат. Потратив почти все деньги, он стал подумывать о родине. Он уже было купил билет на пароход Гавр — Нью-Йорк, но вдруг ему представилась жизнь без Монпарнаса, без набережной Сены, без французских аперитивов.
Он понял, что такая жизнь невозможна. Он остался в Париже. Никто не знал, где и на какие средства он живет, равно как сколько ему лет и кто он по специальности. Анжело уверял, что у него нет нижнего белья. Эдди, Пако, Анжело, Колетт. Вдруг я вспомнила мой вчерашний визит к дяде Филиппу.
Дядя Филипп — мой единственный родственник на свете. Он богат и имеет связи. А вот — чужие люди, и как они добры ко мне. Мне стало очень жаль себя. Джаз заиграл танго, я глотнула флипп и расплакалась. Уолтер воскликнул: — Жанин, что с вами, darling? Подошел Пако.
Он вынул из кармана деревянное колечко на веревочке. Взмахом руки он разматывал веревочку, и потом колечко само ползло по веревочке вверх. Говорят, что ее придумали специально для безработных. Они ходят и продают «ио-ио». Погас свет. На эстраду вышла полная женщина с бумажной розой в грязных волосах. Ей крикнули: — Здравствуй, Кики! Здравствуй, курочка! Кики обвела всех усталым взглядом и выругалась.
Она запела страшную песенку хриплым голосом. Кончив петь, Кики сошла с эстрады и пошла среди столиков. Ее хватали за грудь и зад. Она ругалась. Розовый мальчик семнадцати лет напряженно следил за ней. Когда она подошла к его столику, он вскочил и впился в ее шею губами. Он сел — тяжело дыша, довольный и возбужденный. Кики только дернула плечом, как бы отгоняя муху.
Пако сказал строго: — Ну-ну, не хулигань здесь! Видишь — дамы. Затем она взяла со стола банан, сняла с него шкуру и спичкой нарисовала глаза, нос и рот. Банан она завернула в салфетку. Потом она вынула из платья левую грудь и приложила банан к темному соску.
Лучше расскажите, как живете. Вашего брата не стало, — обернулась она к Эдди. Я вспоминаю двадцать седьмой и двадцать восьмой годы. Знаете, сколько у меня лежало в банке?
Семь тысяч. В-третьих, купила акции. Но в общем, — добавила она, — я не ропщу. Жизнь есть жизнь. Она обняла одной рукой Эдди, а другой Пако и поцеловала каждого в губы. Играл джаз, люди топтались на одном месте, думая, что танцуют.
Настоящая свадьба, вот увидите! Колетт смотрела с грустью, как синие бумажки переходили в руки гарсона. Ни Пако, ни Эдди и не подумали платить. В двадцать седьмом году Ассурдия сильно добивался репутации самого богатого в своем кругу, но, добившись ее, он обрек себя на то, что всюду за всех расплачивался. Дайте мне, пожалуйста, десять франков.
Ассурдия дал. И не мог не дать. Она их честно заработала: она ругалась, смеялась, целовала в губы друзей Анжело, показала трюк с бананом. Мы вышли на улицу. Она показалась тихой после «Океаника». Анжело был пьян больше других и вполне доволен жизнью. Ей было восемнадцать лет, она была хорошенькая. В ее глиняной копилке лежало множество белых и желтых монет. Над кроватью висело распятие с розовым Христом. В дневные часы Рикетт садилась на порог около консьержки мадам Мише и вязала себе джемперы.
Иногда она бралась за вышивание: она вышивала наволочки для своего приданого. По вечерам Рикетт одевалась и становилась за бар. Рикетт была не прочь выругаться, поцеловаться с парнем, выпить рюмочку кальвадоса, но она была девушка, и девушка благонравная. По воскресеньям в церкви она молилась за родину, коммерцию отца и свою приятельницу Жозетт, «постоянную» бара, которая заболела сифилисом. Бар — длинный подвал.
Он существует с года и не ремонтировался с тех пор. На стенах нарисованы пышногрудые дамы в шляпах с гроздьями винограда. Дамы кокетливо показывают ножку в черном чулке. В рамке из роз, которые похожи на капусту, усатый молодчик в узких брюках и ботинках на пуговках берет за подбородок горничную в передничке и наколке.
На эстраде нестройно играет джаз, с потолка спускаются ленточки серпантина. Все столики были сдвинуты в один длинный стол. На столе стояло много пустых бутылок, корзина белых цветов и остатки угощения. Был четвертый час.
Старик Рике, во фрачной паре и белом галстуке, но с закатанными рукавами рубашки, бегал вокруг стола, строя отчаянные рожи. Гости шумели и стреляли из хлопушек. В конце стола сидели жених и невеста. Она была в белом мятом платье из искусственного шелка и грязной фате. Длинные ресницы отяжелели от краски, накрашенные губы были полуоткрыты.
Она была смертельно пьяна. Жених спал, положив голову на стол. Идите все поздравлять молодую. Рядом с молодой сидели девицы в розовых платьях, покрытых пятнами, накрашенные и некрасивые. Огромная, толстая женщина с красными серьгами дремала на стуле. Имеет приличный капитал и подарила племяннице к свадьбе нитку жемчуга. Нам поднесли шампанского, и мы пошли поздравлять Рикетт. Она посмотрела на нас мутными глазами, хлебнула шампанского, сказала: — Брр!
Чистая лилия! За столом целовались и смеялись. Какой-то женщине положили за шиворот кусочек льда. Она визжала. В другом конце зала танцевали. Кавалеры роняли своих дам на пол, это вызывало восторг. Меня пригласил танцевать пьяный верзила с рыжей бородой. Когда я вернулась к столу, сонная Колетт печально курила папиросу.
Я увидела Анжело и Эдди и сутулую спину высокого человека, с которым они разговаривали. Человек держал руки в карманах, у него были черные, давно не стриженные волосы. Человек говорил, а Эдди и Анжело смеялись. Пако повернулся и взглянул на спину человека. Файт обернулся. Меня поразила его красота. У него были темные, блестящие глаза, прямой нос и тонкие губы.
Нижняя губа была чуть полнее верхней. На подбородке была глубокая ямка. Но впалые щеки были сероватого оттенка. Файт и Анжело подошли ближе. Колетт отвернулась. Эдди сказал. Я шепнула Колетт: — Ну и хам! И вдруг мне стало невыносимо обидно и грустно. Впервые за этот вечер я вспомнила, что мне снова придется спать на покатом диване, в чужой квартире, и что завтра меня ждет неизвестность. В этот миг я ненавидела и Колетт, и Анжело, и Эдди, как ненавидела дядю Филиппа.
Файт и Анжело болтали над моим ухом. Они говорили о живописи, о каком-то Лаверне, от которого ушла Берта и у которого Файт сейчас живет. Они говорили долго, попивая ликер. А я сидела, тупо уставившись в край пустого блюда в синих цветочках, и мне казалось, что эти синие цветочки, нарисованные на блюде, единственные мне здесь друзья.
Зал начинал пустеть. Отец Рике при помощи гарсона разбудил жениха. Жених нехотя встал и поплелся за Рикетт, которая отчаянно зевала.
Но, не дойдя до двери, свалился на пол и окончательно уснул. Наконец молодых увели. Наша компания оставалась дольше всех. Рике подошел к нам и велел принести еще вина. Не говорите, дорогой мосье! Я скоро закрою заведение. Вот смотрите — девчонки, — указал он на «подружек». Вдруг Файт повернулся ко мне и сказал: — Вам не противно здесь, а? Я почему-то ответила: — Да нет, не противно. Я только очень устала. Он посмотрел удивленно и отвернулся.
Когда мы снова вышли на улицу, было яркое солнечное утро. Мы еще попали на Центральный рынок и долго ходили среди ящиков цветной капусты, огромных туш мяса, гор моркови, редиски и бело-розовой черешни. Конец мая, обыкновенно дождливый в Париже, был жарок, как июль. Асфальт таял под ногами, стлалась пыль. Листья уже посерели. В газетах писали: «Это лето будет исключительно жарким и сухим. Такого не запомнят с года». И люди мечтали, как они уедут на море или в горы, и от одной этой мысли им становилось прохладнее.
Город поразил меня. Я вспомнила Елисейские поля двадцать девятого года. Шесть-семь роскошных магазинов, где вещи дешевле пятисот франков найти было трудно. Вдруг появились маленькие магазины, почти лавки. Вместо вывески висела лишь огромная цифра — Это значило, что любое платье, на выбор, стоит сто пятьдесят франков. Я зашла из праздного любопытства, так как денег у меня не было.
На длинных вешалках висели платья — куча разных платьев, изящных и веселых. При ближайшем рассмотрении они оказались неаккуратно сшитыми вещами, из плохой материи, но очень модными и красивых цветов. Женщины ходили среди вешалок, сами выбирая, что им нравилось. Набрав целый ворох платьев, они шли за загородку, к зеркалу. Там продавщицы помогали им примерять. Я вышла оттуда расстроенной. Вдоль рю Лафайет и на площади Оперы появились длинные столы. На них навалили горы галстуков, шелковых чулок, шелковых трусиков.
Меньше трех пар трусиков купить было невозможно, — три пары стоили одиннадцать франков. На последние деньги я решила купить галстук в подарок Анжело, в благодарность за его гостеприимство. Бойкий приказчик, курчавый и длинноносый, подлетел ко мне, заметив, что я рассматриваю галстуки. Галстуки были по пяти франков штука. Их было несколько тысяч, и все разные. Молодчик затараторил: — Ройтесь и ищите, мадемуазель! Не стесняйтесь! Это первый и последний раз, что мы продаем так дешево.
Ройтесь, ищите! Я начала искать, понимая, что через неделю эти же галстуки будут стоить три франка. Зная вкус Анжело, я выбрала оранжевый галстук в белую крапинку. Всего один, мадемуазель? Всего один-единственный жалкий галстук ему в подарок? И это все за те слова страстной любви, которые он вам шепчет?
За все поцелуи, за все благоуханные ночи, за все песни на гитаре? Курчавый юноша казался возмущенным до глубины души. Он смотрел на меня страшными глазами, протягивая десятка два галстуков. Берите, мадемуазель!
Это будет правильный шаг в вашей жизни. Я взяла пакетик, улыбнулась, ушла. Талантливый и забавный приказчик! На крышу «ситроэна» [4] влез усатый дядя в соломенной шляпе. За ленту шляпы были заткнуты самопишущие ручки всех цветов. Автомобиль был сплошь заклеен афишами и рекламами. Из окна выглядывала полная дама. В этой машине она чувствовала себя совершенно как дома и смотрела на толпу и город, словно из окна своего особняка.
Необходимая вещь! Представьте себе, мосье, — обратился он к толстяку в очках, — что вам тайком от жены надо написать письмо любимой. Но сесть за ваш стол вы боитесь, а написать карандашом неприлично.
Что ж вам делать? Ваше положение безвыходно, мосье. Обладая пером «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов, вы можете набросать несколько слов в ванной комнате или еще где-нибудь и спокойно отослать письмо возлюбленной. Или вы, мадам! Ах, мадам! Вот на вас зеленый костюм и зеленая шляпка. У меня же имеется перо «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов точно такого же цвета, как ваш костюм и ваша шляпка.
Или вы, мосье: по вашим длинным волосам и банту вместо галстука я вижу, что вы поэт. Ну как же поэту… Я пошла дальше. Вдоль бульвара де ла Маделен над дверями магазинов висели свеженькие вывески: «Распродажа после банкротства», «Банкрот — закрыто», «Цены снижены на семьдесят пять процентов — банкрот».
Там царили тишина, прохлада, порядок. Продавцы в безукоризненных черных костюмах тоскливо стояли у прилавков. Ковры заглушали шаги. Грум негр спал у вертящейся двери. Магазин был пуст. Хозяин не сдавался еще, он не верил в кризис, он считал, что все это придумано, что цен снижать нельзя. Но хорошенькая кассирша с копной золотых волос знала всё: она знала, что через две недели, а может быть через десять дней, цены будут снижены фантастически или свеженькая вывеска «Банкрот» заменит золотую в неоновой рамке.
Дивные белые и цветные шляпы, сплетенные из полосок легкого шелка, стоили по три и пять франков. Это было непостижимо. Но если взять шляпу в руки, она начинала шуршать. Шляпа была сделана из папиросной бумаги — на один раз. Продавцы назвали эту модель: «Paris la crise». Они смотрели в окна магазинов, читали объявления в газетах последнюю страницу , останавливались у входа в ресторан, вдыхая аромат бифштексов. Вдруг я поняла, что принадлежу к числу этих людей.
Мне стало страшно. Впервые я осознала значение слова «безработный». Я была безработной. Как они, я жадно покупала вечерний выпуск «Энтрана». Он был влажен. Как они, я садилась на ближайшую скамейку и, поспешно разворачивая газету, искала: «Требуется машинистка… продавщица… гувернантка… горничная…» Как они, я шла по указанному адресу. Жара стояла дымная и серая. Небо покрылось пылью. Город пахнул бензином и асфальтом. Город кипел. В метро было прохладней и спокойней.
В просторном вестибюле с мебелью из квадратов и дуг элегантный юноша объявил мне, что машинистки больше не требуются. В сиреневой гостиной маленького особняка пышногрудая мадам спросила меня: — Вы католичка? Она поразилась, что некатоличка может быть такой симпатичной, и даже протянула мне руку на прощанье.
Дети воспитываются в старом духе. Усатый бакалейщик критически осмотрел меня с ног до головы: — Слишком молоды, мадемуазель! Слишком молоды! Худенькому старичку действительно требовалась секретарша. Он ввел меня в свой кабинет, предложил папирос, чаю, конфет. Я бегом спустилась с лестницы, сильно напуганная. Как все безработные, я ничего не могла найти. Как они, я начала терять надежду. Вокруг Большого озера гуляли люди, скользили машины. Синеватые массивы деревьев отражались в воде.
Рыжие стволы окутал темный плющ. Пахло сыростью. Я села в тени и вздохнула глубоко. Я просидела час, два, три, глядя в пространство. Когда я очнулась, был почти вечер. Я захотела встать со скамейки и не могла.
Непреодолимое желание спать овладело мной. Мне казалось, что, если я не усну хоть на пять минут, я умру. Но пришлось встать и снова пойти. Ноги были словно из ваты, голова трещала. Так я поняла, что такое усталость. Утром, перед уходом, я пила кофе вместе с Анжело и Колетт. В девятом часу вечера мы съедали булку, салат, консервы, сыр. Но к часу дня мне начинало хотеться есть.
Я останавливалась у витрин и смотрела на еду. Так я поняла, что такое голод. Я думала: «Ведь это черт знает что! Сколько всего, гораздо больше, чем нужно! Неужели хотя бы меня одну не мог бы прокормить Париж? Колетт говорила: — Что меня бесит, так это то, что все дешево. Если бы платья и туфли были дорогие, то я бы просто плюнула.
Но все почти даром, а купить нельзя. Колетт повезло больше, чем мне. Через неделю она нашла место продавщицы в новом магазине на авеню де ла Мот-Пике. Этот магазин назывался «Юни при», то есть «одна цена».
Там продавались вещи необычайно дешевые, и почему-то все пахло керосином. Колетт попала в отдел купальных чепцов и туфель. К запаху керосина прибавился запах резины. На другой день после ее поступления на работу я зашла навестить ее. Она показалась мне еще тоньше в форменном черном платье. Она стояла у прилавка, где были навалены желтые, зеленые, малиновые чепчики и туфельки в дырочках.
Солнце накалило огромное окно. У прилавка толпились потные женщины. Покупая пятифранковый чепец, они час примеряли его у мутного зеркала, пудрясь и крася губы. Увидя меня, Колетт улыбнулась, но ей очень хотелось плакать.
Мы молча пожали друг другу руки. Я не могу быть любезной целый день, когда мне хочется реветь. Кстати, не забудь купить хлеба и яиц для Анжело. Он, бедняжка, один. Я подумала об Анжело, который лежит в прохладной комнате, приняв душ. Я решила поговорить с ним серьезно. Мне хотелось это сделать уже давно, но я не решалась.
Все же я была его гостьей. С другой стороны, мы были хорошие друзья. Я ушла от Колетт, по-прежнему злая. Но в глубине души я завидовала ей. Нет ничего тоскливей, чем летний вечер в большом городе. Грязные и злые, мы с Колетт приходили домой. Анжело лежал в трусах на диване и смотрел в окно.
Он похудел и еще больше пожелтел, лицо у него стало хищное и желчное. Я спросила его: — Послушай, Анжело, почему ты ничего не делаешь? Ведь в прошлом году ты писал для испанской газеты, ведь ты способный.
Он было буркнул: «Отстань», но вдруг привстал, и у него засверкали глаза: — Не могу! Понимаешь ли, Жанин, не могу работать, когда знаю, что у меня нет ни гроша. Я могу писать, лишь когда чувствую себя обеспеченным. К тому же, — добавил он, — тот журнал, который меня печатал, на краю банкротства. Ведь у тебя есть связи в американском и испанском посольствах. Он снова вытянулся на диване и положил руки под голову: — Никогда ни один Ассурдия не служил!
Колетт встала и вышла из комнаты. Я поняла, что ей тяжело. Если она зарабатывает триста пятьдесят, то я получаю тысячу. С трудом, конечно, но можно. Надо вам бросить эту квартиру. Если я встречу знакомого рабочего, то охотно подам ему руку. Мы сели обедать. Не было ни мяса, ни супа, но зато был хороший коньяк. После трех рюмок Анжело начинал врать. Мы заночевали с пастухами в деревушке.
Жара была страшная. И вот среди ночи раздается странный звук. Как будто квакает лягушка. Это кваканье продолжалось всю ночь. Наутро мы узнали, что то был человек, которого донимала икота.
Он икал страшно, на всю деревню. К вечеру у него поднялась температура. Его поили водой. Заставляли не дышать. Ничего не помогло.
Днем он умер. А вот еще одна история, — продолжал Анжело, выпив еще рюмку, — и это уже совсем потрясающая история. У меня был друг. Теперь он умер. Это был гениальный ученый. Он изобрел такой луч, который мог просвечивать стены, самые толстые. В ту пору я был влюблен в одну даму. Она была красавица. Однажды ночью я и мой друг подкрались к дому моей возлюбленной и навели луч на стену, за которой находилась ее спальня.
Мы увидели комнату, мебель, лампу, все. Моя красавица лежала уже в постели и читала. Но луч обладал свойством просвечивать не только стены, но и материю, и кожу. Сквозь одеяло я увидел мою возлюбленную обнаженной. Она была прелестна. Но вот я начал различать и ее скелет, и ее внутренности. Билось сердце, двигалась кровь, варил желудок. Это было противно. Я даже мог различить, что он варит: ростбиф, картошку и мороженое. Но, повторяю, это было омерзительно!
Со злостью я схватил аппарат, который испускал луч, и разбил его вдребезги. Сквозь открытое окно вместе с запахом города и автомобилей полз аромат свежеполитой травы на Марсовом поле и нарядных цветов.
Все трое мы вышли на улицу. Воздуха, казалось, не было совсем. Большой парк с неподвижными деревьями и кустами походил на огромный зал, украшенный зеленью. Эйфелева башня светила, как большая лампа. Мы молча дошли до Трокадеро и направились по авеню Фриедлан к площади Звезды.
От огромного количества автомобилей, которые огибали площадь, она, казалось, кружилась вокруг арки, как патефонная пластинка. Вдали ударил гром и прокатился над городом. Когда мы дошли до сада Трокадеро, стал накрапывать тяжелый дождь. Он обнял Колетт, и они побежали по дорожке, посыпанной песком. Они смеялись. Их было двое. Я же была совершенно одна в жизни. И кроме покатого дивана в гостиной Анжело, у меня не было другого дома. Дождь зашумел в листьях, и молния пробежала по небу.
Анжело и Колетт целовались. Это был их последний счастливый вечер, но все же счастливый! Я поняла, что хуже, чем мне сейчас, уже быть не может. Мне показалось, что-то лучшее должно произойти. В семье было восемь детей — все девочки. Девочки были белобрысые и некрасивые. Только одна, пятая, была шатенка и хорошенькая — Дайна. От детства остались плохие воспоминания: тугие косички, грубые шерстяные чулки, скучные обеды, строгость отца.
В пятнадцать лет Дайна стала красивой. Ее отдали учиться шить. Дайна хорошо выучилась шить: у нее были легкие и ловкие руки. В Европе была война. В Дании было тихо. Там интересовались европейскими новостями и свежими светскими сенсациями. Зимой года очередная светская сенсация была следующей: банкир Петер Холгерсен влюбился в какую-то портнишку, Дайну Лундборг, женился на ней и увез ее в Шанхай.
В Шанхае Дайна поселилась с мужем в просторном доме — с коврами, с китайской прислугой. Холгерсен делал дела, — Дайна правила новеньким авто, принимала весь Шанхай, имела любовника. В году Дайна с мужем переехали в Париж. Парижские газеты очень позабавились тем, как жену датского банкира Холгерсена нашли в объятиях опереточного актера Жака Пероля. Развод Холгерсена наделал много шума. Дайна не потеряла головы, — она вообще никогда не теряла головы.
У нее были бриллианты и красота. Она уехала в Америку. В Голливуде ее заметили. Она сыграла роль графини в картине «Черная и белая перчатка» с большим успехом. В году она вернулась в Европу и вышла замуж за немецкого барона фон Арцен. Балы молодой баронессы фон Арцен гремели по всему Берлину.
В году фон Арцен разорился и покончил с собой. Бриллиантов Дайны едва хватило на покрытие долгов. Дайна осталась на улице. К счастью, подоспело наследство, оставленное ей каким-то Джимми, который умер от чахотки. Правда, это было пустяковое наследство, всего пятьсот тысяч франков, но на первое время Дайна почувствовала себя обеспеченной. Зиму она провела в Париже. Она сняла небольшой, уютный особняк около Люксембурга и приручила всю парижскую богему.
У нее бывали Ван-Донген и Шевалье. У нее бывали и Анжело, и Эдди, и Пако. Мне довелось быть у нее несколько раз до моего отъезда в Ла-Варен. Мы с ней почти подружились.
В апреле года она уехала на Капри. На Капри Дайна поселилась в отеле «Квисисана». В первую же неделю ее признали самой красивой и самой элегантной женщиной на всем острове, На нее приезжали смотреть из Сорренто и Неаполя.
Авантюра с наследным принцем Италии! Позже Дайне казалось, что никогда она не была так счастлива, как в те пять дней, проведенные на яхте принца. Накануне был бал. Он смотрел лишь на нее, танцевал лишь с нею. Потом она получила письмо с приглашением. Яхта стояла на рейде… белая, с серебром, с развевающимся трехцветным флагом.
Дайна не хотела, нет, не хотела идти. Она боролась с собой весь день, весь вечер. Но потом пошла… ведь живешь лишь раз!.. Когда же принц привез ее обратно на остров и снова исчез за горизонтом на своей яхте, Дайна была почти убеждена, что судьба итальянской монархии в ее руках.
