Губерман про друзей, Игорь Губерман «"Друзей вокруг осталось мало..."»
Сезонность матери-природы на нашу суетность плюет, и чем светлей рассвет свободы, тем глуше сумерки ее. За то, что она промахнулась. Мутный свет Или вы уже запутались в никах?
Чуть позже, в период непосредственной ссылки, основываясь именно на этих заметках в дневниках, им была написана книга «Прогулки вокруг барака», которая вышла в свет спустя 8 лет, после того как была написана в году. Губерман вернулся из Сибири уже в году и на протяжении длительного периода не мог ни устроиться на работу, ни найти жильё, в котором мог бы прописаться.
Так и не получив прописку, в году он перебрался в Иерусалим, где и живёт по сей день. Он часто посещает Россию и выступает на различных литературных вечерах. Игорь Губерман — биография Игорь Миронович Губерман - легендарный советский поэт и писатель, родился в Харькове 7 июля года, и стал известен всему миру благодаря своим сатирическим и афористичным «гарикам» четверостишиям.
Темы цитат Все темы друзья счастье глаза сердце любимый добрые простой душа думать мечта путь век природа свет видеть лицо духи чужой правило спор дочка простить рождение пока мыслить. Благодарю тебя, творец, За то, что думать стал я рано, За то, что к водке огурец Ты посылал мне постоянно. Благодарю тебя, всевышний, За все, к чему я привязался, За то, что я ни разу лишний В кругу друзей не оказался. И за тюрьму благодарю, Она во благо мне явилась, Она разбила жизнь мою На разных две, что тоже милость.
И одному тебе спасибо, Что держишь меру Игорь Губерман. Мой разум честно сердцу служит, всегда шепча, что повезло, Что все могло намного хуже, Еще х… вей быть могло! Там были не только и не столько картины, сколько различные сооружения, созданные его причудливой фантазией. Две выставки одновременно открывались в двух музеях, и с месяц я там пропадал.
А когда они открылись, я себя почувствовал их полноправным участником и водил по экспозиции друзей, хвастаясь мастерством Окуня как собственным. На одной выставке была маленькая выгородка, имитирующая кабинет Нечаянное ласковое слово Излечивает скрытую депрессию Игорь Губерман. Что смех твой значит? И Бог заплачет Игорь Губерман. И осмеять имеют склонность. Друзья всегда чуть надоедливы. Как верность и определенность.
Люблю апрель - снега прокисли, журчит капель, слезой звеня, и в голову приходят мысли и не находят в ней меня. Какое счастье, что вокруг живут просторно и привольно слова и запах, цвет и звук, фактура, линия и форма. Все лучшее, что делается нами весенней созидательной порой, творится не тяжелыми трудами, а легкою искрящейся игрой. Гори огнем, покуда молод, подругу грей и пей за двух, незримо лижет вечный холод и тленный член, и пленный дух.
Чтобы в этой жизни горемычной быть милей удаче вероятной, молодость должна быть энергичной, старость, по возможности - опрятной. Случилось нынче на потеху, что я, стареющий еврей, вдруг отыскал свой ключ к успеху, но не нашел к нему дверей.
Мы сами вяжем в узел нити узора жизни в мироздании, причина множества событий - в готовном общем ожидании. Возраст одолев, гляжу я сверху: все мираж, иллюзия, химера; жизнь моя - возведенная церковь, из которой выветрилась вера. Теперь я понимаю очень ясно, и чувствую и вижу очень зримо: неважно, что мгновение прекрасно, а важно, что оно неповторимо.
Счет лет ведут календари морщинами подруг, и мы стареем - изнутри, снаружи и вокруг. Наш путь из ниоткуда в никуда - такое краткосрочное событие, что жизни остается лишь черта меж датами прибытия-убытия. Бесплоден, кто в пору цветения обидчив, уныл и сердит; гниение - форма горения, но только ужасно смердит. Везде долги: мужской, супружеский, гражданский, родственный и дружеский, долг чести, совести, пера, и кредиторов до хера. Вот человек. Он всем доволен. И тут берет его в тиски Потребность в горечи и боли, и жажда грусти и тоски.
Ах, юность, юность! Ради юбки самоотверженно и вдруг душа кидается в поступки, производимые из брюк. Не всякий миг пружинит в нас готовность к подвигам и бедам, и часто мы свой звездный час проводим, сидя за обедом. Эпохи крупных ослеплений недолго тянутся на свете, залившись кровью поколений, рожденных жить в эпохи эти. Взросление - пожизненный урок умения творить посильный пир, и те, кто не построил свой мирок, охотно перестраивают мир.
Не тужи, дружок, что прожил ты свой век не в лучшем виде: все про всех одно и то же говорят на панихиде. Увы, но улучшить бюджет нельзя, не запачкав манжет. Наследства нет, а мир суров; что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо, и жаль, что пуха не имею. Не плачься, милый, за вином на мерзость, подлость и предательство; связав судьбу свою с говном, терпи его к себе касательство. Бюрократизм у нас от немца, а лень и рабство - от татар, и любопытно присмотреться, откуда винный перегар.
Родясь не обезьяной и не сфинксом, я нитку, по которой стоит жить, стараюсь между святостью и свинством подальше от обоих проложить. Печальный знак несовершенства есть в быте нашего жилья: везде угрюмое мошенство, и нет веселого жулья.
Мы сохранили всю дремучесть былых российских поколений, но к ним прибавили пахучесть своих духовных выделений.
Мужик, теряющий лицо, почуяв страх едва, теряет, в сущности, яйцо, а их - всего лишь два. В любимой сумрачной отчизне я понял ясно и вполне, что пошлость - верный спутник жизни, тень на засаленной стене.
Высокий свет в грязи погас, фортуна новый не дарует; блажен, кто верует сейчас, но трижды счастлив, кто ворует. С любым доброжелателен и прост, ни хитростью не тронут, ни коварством, я выжига, пройдоха и прохвост, когда имею дело с государством. Липкость вялого растления. Потребительское общество без продуктов потребления. Совсем на жизнь я не в обиде, ничуть свой жребий не кляну; как все, в говне по шею сидя, усердно делаю волну.
Блажен, заставший время славное во весь размах ума и плеч, но есть эпохи, когда главное - себя от мерзости сберечь. Есть в каждой нравственной системе идея общая для всех: нельзя и с теми быть, и с теми, не предавая тех и тех. Мои способности и живость карьеру сделать мне могли, но лень, распутство и брезгливость меня, по счастью, сберегли.
Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина. Бывает - проснешься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить и трудиться; но к завтраку это проходит. Не жаворонок я и не сова, и жалок в этом смысле жребий мой: с утра забита чушью голова, а к вечеру набита ерундой. Дивный возраст маячит вдали - когда выцветет все, о чем думали, когда утром ничто не болит будет значить, что мы уже умерли. Моих друзей ласкают Музы, менять лежанку их не тянет, они солидны, как арбузы: растет живот и кончик вянет.
Изведав быстрых дней течение, я не скрываю опыт мой: ученье - свет, а неучение - уменье пользоваться тьмой. Моей душе привычен риск, но в час разлуки с телом бренным ей сам Господь предъявит иск за смех над стадом соплеменным. Радость - ясноглазая красотка, у покоя - стеганный халат, у надежды - легкая походка, скепсис плоскостоп и хромоват. Неволя, нездоровье, нищета - солисты в заключительном концерте, где кажется блаженством темнота неслышно приближающейся смерти.
Весенние ликующие воды поют, если вовлечься и прильнуть, про дикую гармонию природы и знать о нас не знающей ничуть. Умру за рубежом или в отчизне, с диагнозом не справятся врачи: я умер от злокачественной жизни, какую с наслаждением влачил. Душа отпылала, погасла, состарилась, влезла в халат, но ей, как и прежде, неясно, что делать и кто виноват.
Я жил отменно: жег себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали. Наружу круто выставив иголки, укрыто провожу остаток дней; душе милы и ласточки, и волки, но мерзостно обилие свиней.
Гарики на каждый день. Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит. Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают. Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольского в ней. Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь - и стали тетки, тела давно минувших дней. Все переменилось бы кругом, если бы везде вокруг и рядом женщины раскинули умом, как сейчас раскидывают задом.
Ум хорош, но мучает и сушит, и совсем ненадобен порой; женщина имеет плоть и душу, думая то первой, то второй. Послабленье народу вредит, ухудшаются нравы столичные, одеваются девки в кредит, раздеваются за наличные. Ключ к женщине - восторг и фимиам, ей больше ничего от нас не надо, и стоит нам упасть к ее ногам, как женщина, вздохнув, ложится рядом.
У женщин юбки все короче; коленных чашечек стриптиз напоминает ближе к ночи, что существует весь сервиз. Трепещет юной девы сердце над платьев красочными кучами: во что одеться, чтоб раздеться как можно счастливей при случае?
Вот женщину я обнимаю, она ко мне льнет, пламенея, а Ева, я вдруг понимаю, и яблоко съела, и змея. Мы дарим женщине цветы, звезду с небес, круженье бала, и переходим с ней на ты, а после дарим очень мало.
В мужчине ум - решающая ценность и сила - чтоб играла и кипела, а в женщине пленяет нас душевность и многие другие части тела.
Плевать нам на украденные вещи, пускай их даже сдернут прямо с тела, бандиты омерзительны для женщин за то, что раздевают их без дела. Бабы одеваются сейчас, помня, что слыхали от подружек: цель наряда женщины - показ, что и без него она не хуже.
Одна из тайн той женской прелести, что не видна для них самих - в неясном, смутном, слитном шелесте тепла, клубящегося в них. Ах, ветер времени зловещий, причина множества кручин! Ты изменяешь форму женщин и содержание мужчин. Все нежней и сладостней мужчины, женщины все тверже и железней; скоро в мужиках не без причины женские объявятся болезни. Всегда мне было интересно, как поразительно греховно духовность женщины - телесна, а тело - дьявольски духовно.
Процесс эмансипации не сложен и мною наблюдался много раз: везде, где быть мужчиной мы не можем, подруги ускользают из-под нас. Мы шли до края и за край и в риске и в чаду, и все, с кем мы знавали рай, нам встретятся в аду. Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней. Природа женская лиха и много мужеской сильней, но что у бабы вне греха, то от лукавого у ней.
Под грудой книг и словарей, грызя премудрости гранит, вдруг забываешь, что еврей: но в дверь действительность звонит. Такой уже ты дряхлый и больной, трясешься, как разбитая телега, - На что ты копишь деньги, старый Ной? На доски для ковчега. Никто, на зависть прочим нациям, берущим силой и железом, не склонен к тонким операциям как те, кто тщательно обрезан.
В природе русской флер печали висит меж кущами ветвей; о ней не раз еще ночами вздохнет уехавший еврей. Я сын того таинственного племени, не знавшего к себе любовь и жалость, которое горело в каждом пламени и сызнова из пепла возрождалось.
Мы всюду на чужбине, и когда какая ни случится непогода, удвоена еврейская беда бедою приютившего народа. Везде одинаков Господень посев, и врут нам о разнице наций все люди - евреи, и просто не все нашли пока смелость признаться. За года, что ничуть я не числю утратой, за кромешного рабства глухие года столько русской земли накопал я лопатой, что частицу души в ней зарыл навсегда.
У времени густой вокзальный запах, и в будущем объявятся следы: история, таясь на мягких лапах, народ мой уводила от беды. Живым дыханьем фразу грей, и не гони в тираж халтуру; сегодня только тот еврей, кто теплит русскую культуру. Кто умер, кто замкнулся, кто уехал; брожу один по лесу без деревьев, и мне не отвечает даже эхо - наверно, тоже было из евреев. В домах родильных вылезают все одинаково на свет, но те, кого не обрезают, поступят в университет.
За долгие столетия, что длится кромешная резня в земном раю, мы славно научились веселиться у рва на шевелящемся краю. Сегодняшний день лишь со временем откроет свой смысл и цену; Москва истекает евреями через отверстую Вену. Век за веком роскошными бреднями обставляли погибель еврея; а века были так себе, средние, дальше стало гораздо новее.
По спирту родственность имея, коньяк не красит вкус портвейну, еврей-дурак не стал умнее от соплеменности Эйнштейну. За все на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась. Русский климат в русском поле для жидов, видать, с руки: сколько мы их не пололи, все цветут - как васильки. Если надо - язык суахили, сложный звуком и словом обильный, чисто выучат внуки Рахили и фольклор сочинят суахильный.
При всей нехватке козырей в моем пред Господом ответе, весом один: я был еврей в такое время на планете. Без выкрутасов и затей, но доводя до класса экстра, мы тихо делали детей, готовых сразу же на экспорт. Влияли слова Моисея на встречного, разумное с добрым и вечное сея, и в пользу разумного, доброго, вечного не верила только жена Моисея.
Пока мыслителей тревожит, меня волнует и смешит, что без России жить не может на белом свете русский жид. Прощай, Россия, и прости, я встречу смерть уже в разлуке - от пули, голода, тоски, но не от мерзости и скуки.
Люблю листки календарей, где знаменитых жизней даты: то здесь, то там живал еврей, случайно выживший когда-то. Еврей у всех на виду, еврей у судьбы на краю упрямо дудит в дуду обрезанную свою. Отца родного не жалея, когда дошло до словопрения, в любом вопросе два еврея имеют три несхожих мнения. Если к Богу допустят еврея - что он скажет, вошедши с приветом? Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, немедля обнаружится мотив сугубого вреда одной из наций. Еврейство - очень странный организм, питающийся духом ядовитым, еврею даже антисемитизм нужнее, чем еврей - антисемитам.
Евреям придется жестоко платить за то, что посмели когда-то дух русского бунта собой воплотить размашистей старшего брата. В годы, обагренные закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его. Не золото растить, сажая медь, не выдумки выщелкивать с пера, а в гибельном пространстве уцелеть - извечная еврейская игра.
Сквозь королей и фараонов, вождей, султанов и царей, оплакав смерти миллионов, идет со скрипочкой еврей. За стойкость в безумной судьбе, за смех, за азарт, за движение - еврей вызывает к себе лютое уважение.
Я еврея в себе убивал, дух еврейства себе запретил, а когда сокрушил наповал, то евреем себя ощутил. Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного Живя в загадочной отчизне, из ночи в день десятки лет мы пьем за русский образ жизни, где образ есть, а жизни нет.
Понять без главного нельзя твоей сплоченности, Россия; своя у каждого стезя, одна у всех анестезия. Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве; Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем блядстве.
Не будь на то Господня воля, мы б не узнали алкоголя; а, значит, пьянство не порок, а высшей благости урок. Святая благодать - влеченье к пьянству. И не понять усохшему врачу: я приколочен временем к пространству, а сквозь бутыль - теку, куда хочу. Никто на свете не судья, когда к бутылям, тьмой налитым, нас тянет жажда забытья и боль по крыльям перебитым.
Мы пьем и разрушаем этим печень, кричат нам доктора в глухие души, но печень мы при случае полечим, а трезвость иссушает наши души. В любви и пьянстве есть мгновение, когда вдруг чувствуешь до дрожи, что смысла жизни откровение тебе сейчас явиться может. Не в том ли загадка истории русской и шалого духа отпетого, что вечно мы пьем, пренебрегши закускою и вечно косые от этого? Крутится судьбы моей кино, капли будней мерно долбят темя, время захмеляет, как вино, а вино целительно, как время.
Какое счастье - рознь календарей и мой диапазон души не узкий: я в пятницу пью водку, как еврей, в субботу после бани пью, как русский. Одни с восторгом: заря заката! Другие с плачем: закат зари! А я вот выпил, но маловато, еще не начал теплеть внутри. Подвыпив с умудренным визави, люблю поговорить лицеприятно о горестных превратностях любви России к россиянам и обратно.
К родине любовь у нас в избытке теплится у каждого в груди, лучше мы пропьем ее до нитки, но врагу в обиду не дадим. Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел надеюсь я познать уже на том. Когда однажды ночью я умру, то близкие, надев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне все же поднесут опохмелиться.
День, который плохо начат, не брани, тоскливо ноя, потому что и удача утром спит от перепоя. Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене. Во всех промелькнувших веках любимые публикой цезари ее самое впопыхах душили, топтали и резали. Но публика это терпела, и цезарей жарко любила, поскольку за правое дело всегда эти цезари были.
Напрасно мы стучимся лбом о стену, пытаясь осветить свои потемки; в безумии режимов есть система, которую увидят лишь потомки. Сезонность матери-природы на нашу суетность плюет, и чем светлей рассвет свободы, тем глуше сумерки ее. Пахан был дух и голос множества, в нем воплотилось большинство, он был великое ничтожество, за что и вышел в божество. Ни вверх не глядя, ни вперед, сижу с друзьями-разгильдяями, и наплевать нам, чья берет в борьбе мерзавцев с негодяями.
Ждала спасителя Россия, жила, тасуя фотографии, и, наконец, пришел Мессия, и не один, а в виде мафии. Нам век не зря калечил души, никто теперь не сомневается, что мир нельзя ломать и рушить, а в рай нельзя тащить за яйца. России посреди, в навечной дреме, лежит ее растлитель и творец; не будет никогда порядка в доме, где есть не похороненный мертвец.
Как у тюрем, стоят часовые у Кремля и посольских дворов, пуще всех охраняет Россия иностранцев, вождей и воров. Сбылись грезы Ильича, он лежит, откинув тапочки, но горит его свеча: всем и всюду все до лампочки. В нашей жизни есть кулисы, а за ними - свой мирок, там общественные крысы жрут общественный пирог.
В России так нелепо все смешалось, и столько обратилось в мертвый прах, что гнев иссяк. Осталась только жалость. И неизбывный страх. Сын учителя, гений плюгавый - уголовный режим изобрел, а покрыл его кровью и славой - сын сапожника, горный орел. Наши мысли и дела - белее снега, даже сажа наша девственно бела; только зря наша российская телега лошадей своих слегка обогнала.
Россия тягостно инертна в азартных играх тьмы со светом, и воздается лишь посмертно ее убийцам и поэтам. Еще настолько близко к смерти мы не бывали, друг и брат.
Герой-стратег наш глобус вертит, а сокращенно - Герострат. Система на страхе и крови, на лжи и на нервах издерганных сама себе гибель готовит от рака в карательных органах. Господи, в интимном разговоре дерзкие прости мои слова: сладость утопических теорий - пробуй Ты на авторах сперва. Какая из меня опора власти? Обрезан, образован и брезглив.
Отчасти я поэтому и счастлив, но именно поэтому - пуглив. В первый тот субботник, что давно датой стал во всех календарях, бережно Ильич носил бревно, спиленное в первых лагерях. Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия. Смотрю, что творят печенеги, и думаю: счастье для нации, что русской культуры побеги отчасти растут в эмиграции.
Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучаться в пустынях будут внуки. Себя зачислить в Стены Плача должна Кремлевская стена: судьбы российской неудача - на ней евреев имена. Теперь любая революция легко прогнозу поддается: где жгут Шекспира и Конфуция, надежда срамом обернется.
Египет зарыдал бы, аплодируя, увидев, что выделывает скиф: мы создали, вождей мумифицируя, одновременно мумию и миф. Кошмарней лютых чужеземцев прошлись по русскому двору убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру. Развивается мир по спирали, круг за кругом идут чередой, мы сегодня по части морали - над закатной монгольской ордой. Сколь пылки разговоры о голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе.
У писателей ушки в мерлушке и остатки еды на бровях, возле дуба им строят кормушки, чтоб не вздумали рыться в корнях. Сегодня приторно и пресно в любом банановом раю, и лишь в России интересно, поскольку бездны на краю. Горжусь, что в мировом переполохе, в метаниях от буйности к тоске - сознание свихнувшейся эпохи безумствует на русском языке.
Мы все кишим в одной лохани, хандру меняя на экстаз; плывет по морю сытой пьяни дырявый циниковый таз. Не славой, не скандалом, не грехом, тем более не устной канителью - поэты проверяются стихом, как бабы проверяются постелью. Весь немалый свой досуг до поры, пока не сели, мы подпиливали сук, на котором мы висели.
Кишит певцов столпотворение, цедя из кассы благодать; когда продажно вдохновение, то сложно рукопись продать. Дай, Боже, мне столько годов а больше не надо и дня , во сколько приличных домов вторично не звали меня. Таланту ни к чему чины и пост, его интересует соль и суть, а те, кто не хватает с неба звезд, стараются навешать их на грудь. Очень многие тети и дяди по незрелости вкуса и слуха очень склонны томление плоти принимать за явление духа.
Впитав в себя эпохи соль и чувствуя сквозь стены, поэт - не врач, он только боль, струна и нерв, и прут антенны. Боюсь, что наших сложных душ структура - всего лишь огородная культура; не зря же от ученых урожая прекрасно добивались, их сажая. Будь сам собой. Смешны и жалки потуги выдуманным быть; ничуть не стыдно - петь фиалки и зад от курицы любить. Не узок круг, а тонок слой нас на российском пироге, мы все придавлены одной ногой в казенном сапоге.
Боюсь, что он пылает даром, наш дух борьбы и дерзновения, коль скоро делается паром при встрече с камнем преткновения. Я потому на свете прожил, не зная горестей и бед, что, не жалея искры Божьей, себе варил на ней обед. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести.
Имея, что друзьям сказать, мы мыслим - значит существуем; а кто зовет меня дерзать, пускай кирпич расколет хуем. Мораль - это не цепи, а игра, где выбор - обязательней всего; основа полноценности добра - в свободе совершения его. Сперва полыхаем, как спичка, а после жуем, что дают; безвыходность, лень и привычка приносят покой и уют.
Диспуты, дискуссии, дебаты зря об этом длятся сотни лет, ибо виноватых в мире нет, потому что все мы виноваты. Огромен долг наш разным людям, а близким - более других; должны мы тем, кого мы любим, уже за то, что любим их. Свобода - это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить.
Когда мила родная сторона, которой возлелеян и воспитан, то к ложке ежедневного говна относишься почти что с аппетитом. Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением, мы бескорыстно ценим лесть за совпаденье с нашим мнением. Зло умело взвинчивает цену, чтобы соблазнить нас первый раз, а потом карает за измену круче и страшней, чем за отказ. У зрелых развалин и дряхлых юнцов - такое к покою стремление, как будто свалилась усталость отцов на рыхлых детей поколение.
Когда тонет родина в крови, когда стынут стоны на устах, те, кто распинался ей в любви, не спешат повиснуть на крестах. Мне жалко тех, кто кровью обливаясь, провел весь век в тоске чистосердечной, звезду шестиконечную пытаясь, хоть как-то совместить с пятиконечной. Мы жили по веку соседи, уже потому не напрасно, что к черному цвету трагедии впервые прибавили красный.
Даже пьесы на краю, даже несколько за краем мы играем роль свою даже тем, что не играем.
