Идеал жизни обломова, Неленивые заметки о лени: Обломов, Ленин и капитализация лени //Психологическая газета
Он не решался сказать ей что-то определённое, боясь, что она не ответит ему взаимностью. Она разглядела в нем и нежность врожденную, и чистоту нрава, и русскую незлобивость, и рыцарскую способность к преданности, и решительную неспособность на какое-нибудь нечистое дело, и, наконец Автор мечтал, что со временем много «Штольцев явится под русскими именами». Обломов не понимает, не принимает необходимости труда.
Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь: тут вечно пламя, трескотня, жар, шум… когда же пожить?
Не лучше ли остаться? Авось и без движения в ногу со временем проживем.
Два этих аспекта как бы порождают друг друга. Штольцу известна цель жизни, и цель эта — не только не покой, который даже и не снится, но и не любовь, которая неизбежно разрушит программу трудовых свершений.
Штольц обретает себя в труде, растворяется в нем. Сам он боится потерять себя в любви, но Обломова при этом хочет пробудить от лени именно любовью. Итак, Штольц пытается излечить Обломова от лени любовью: знакомит его с Ольгой. Штольц действует как врач: от одной болезни лени он пытается избавить другой болезнью любовью.
Любовь — как и сон, как и лень — ведет к утрате своего я. Любовь Обломова к Ольге заканчивается «обломом». Лень оказалась сильнее любви. Обломов возвращается в родную страну. Хуже того. Это уже не та лень, от которой он пробудился для любви.
Это уже лень-депрессия. Жизнь потеряла смысл; Обломов потерял себя. Как будто из своего сна, своего детского кокона он проваливается еще глубже — во времена, предшествующие детскому счастью, во времена безвременья, смерти.
Он не отвечает на вопросы, не замечает происходящего вокруг, не осознает собственных слез. Конец света наступил. Мир покрыт саваном. В депрессивной лени возрождается к своей покойной жизни Обломов. Лень защищает от выбора, долга, обязанностей. Но лень — это и мучительные нескончаемые роды, ведущие к новой жизни.
Лень подобна мукам рождения. Лень подобна мукам творчества. Лень для Обломова — «место» рождения мысли:. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу… Лень — территория думы, мечты, фантазии.
Обломов мог бы быть творцом — художником, писателем. Таким, как Гончаров, например. Одно из значений слова otium , кстати, — произведение, написанное на досуге. Художник — тот, кто не распрощался с заповедной территорией детских фантазий.
Став взрослым, Обломов, конечно, узнает, что сказка — это сказка, но она «у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка» Обломов, подобно художнику, не хочет расставаться с мечтой и фантазией. Его мир — мир воображения. Все, что навевает на него так называемый реальный мир, — страх и тоска. Даже если он и перестает верить в сказки, даже «если пропадает самая вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски» Призраки возвращаются, разгоняя страх и тоску.
Они воссоздают фантазматический мир, оказывающий отчаянное сопротивление внешней деятельности. Может быть,. Мечта, воображение — оборотная сторона дела, деятельности. Мечта — скрытая работа. Никто не знает и не видит внутренней жизни Обломова. Все думают, что он просто лежит да ест. Только антипод Обломова, трудяга Штольц, догадывается о «способностях его, об этой внутренней волканической работе пылкой головы, гуманного сердца» Штольц, выслушивая мечты Обломова, называет его поэтом.
Штольц видит внутреннюю художественную работу друга, литературный характер обломовщины. Штольц не смеется над мечтой. Он испытывает перед ней страх. У него онейрофобия.
Ему страшно за себя, за возможность превращения в другого, в своего друга Обломова. Мечта — как и сон — может разрушить его трудовой идеал. Гончаров говорит: мечте нет места в душе Штольца. И все же Штольц боится явления призрака Обломова. Штольц больше всего. Штольц — прагматик, даже если прагматизм только зарождается в эти годы где-то далеко, в Америке. Онейроопыт сновидения, мечты, лени для него опасен.
Умер писатель Гончаров. Умерли помещики. Умер Обломов. Но призрак его жив. Призрак этот явился даже там, где его совсем не ждали, — в энтузиазме освобожденного социалистического труда. Призрак этот стал не только экономическим феноменом, противоположным любому труду, но и феноменом политическим. Именно лень причисляют к определяющим факторам краха коммунистической системы.
Считается, что проблема коммунизма коренилась в первую очередь в отсутствии той «сознательности», которая должна была сделать труд радостным, освобожденным, не подчиненным золотому тельцу. Проект Ленина провалился из-за не поддающейся рационализации лени. Проект Ленина был основан на лени. Эту мысль сформулировал поэт, художник, мечтатель Анатолий Перегуд.
Через сто лет после появления «Обломова», 2 сентября года, вместо общественно-полезного труда он стал покрывать асфальт родного Севастополя коммунистическим лозунгом «Все силы на борьбу за лучшее будущее человечества! Частная инициатива, воспроизводящая и удваивающая идеологическую доктрину, превращающая ее в пародию, не могла не показаться подозрительной.
Там же в феврале года мне посчастливилось с ним познакомиться и пообщаться. Анатолий Перегуд утверждал, что Владимир Ульянов взял себе псевдоним Ленин ради того, чтобы указать человечеству на необходимость лени. Только лень, по Ленину, и может спасти человечество. Коммунизм — не освобожденный труд, а высвобожденная из труда способность лениться. Призрак Обломова незамедлительно показался в коммунистическом проекте.
Свидетельством справедливости поэтических мыслей Перегуда служит явление призрака Обломова Ленину. В году в статье «О международном и внутреннем положении Советской Республики» Ленин пишет:. Был такой тип русской жизни — Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист.
Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел Призрак Обломова проник в паранойяльную машину четко структурированного времени, рационализма, компульсивности. Толк от призрака Обломова как раз в том, чтобы посеять сомнения в работе Штольц-машины, состоящей. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно… и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой Обломов продолжает свою призрачную жизнь.
Ему нет места на официальном корабле эффективности, продуктивности, успешности. Его место то же, что и у поэта Анатолия Перегуда: психбольница. Именно неспособность к труду называет Фуко первым для психиатра критерием безумия. Спасением для ленивого может стать маргинальная зона паранойяльно работающей социальной машины — искусство. Здесь позволено мечтать и спать. Здесь сохраняется по крайней мере временное право на «облом» паранойяльно-обсессивной работы машины отчуждающего труда.
Здесь витает призрак Обломова, который. Его сердце не подкупишь ничем Если в романе Гончарова, который он писал с по год, описана симптоматика перехода от феодализма к капитализму, если Анатолий Перегуд описывает переход от социализма к коммунизму, то сейчас, основываясь на романе, можно сказать, что бывшая Обломовка теперь оказалась в переходе между капитализмом и феодализмом.
Понятно, что повторение невозможно, разве что в преображенной форме; этот переход означает не регресс и, разумеется, не прогресс, но новую феодальную форму капитализма. Отсюда и возможность перевернутого симптома, который даже и не снился Илье Обломову: «Лень — это двигатель прогресса.
Внесите свой вклад, не вставая с дивана». Во-первых, идет к этике через эстетику; во-вторых, идет к ней, анализируя различные этические системы и отказываясь от принципиальной для большинства из них идеи блага. В году вышел в свет не только «Обломов», но и труд «К критике политической экономии». Источник: Мазин В. Том Уважаемый Виктор Аронович! Лень не всегда бывает пороком. Пример тому стихи, помещенные ниже: "Леность анатольевна а.
Но, чудачка-женщина, Ты уберегла Душу от сожжения В океане зла. И она, родимая, Слабая моя, Светит, невредимая, В сердце у меня. Авторизуйтесь , чтобы комментировать. А вот как описал Александр Исаакович Гельман свое отношение к лени: "О лень моя, Лень Исааковна, в обнимку с тобой, моя славная, я боле-мене пристойно прошел через всю мою жизнь Ты меня научила уклоняться от предложений из щедрых казенных зданий, удерживала от посещений бесстыдных собраний, учила не спешить, опаздывать, дела на завтра откладывать, умножать потом на потом.
Без тебя меня б совратили! Это ты из меня сотворила достойного гражданина Сегодня, на старости лет, подводя черту под судьбой, до касания лбом земли сгибаюсь перед тобой, сестра моя, ленушка, учитель мой, Лень Исааковна, спасительница моя.
Введите email, указанный при регистрации. На него мы отправим новый пароль, который будет действителен в течение суток. Пожалуйста, опишите проблему в окне ниже — Ваше сообщение будет направлено в редакцию «Психологической газеты». Для размещения информации об организации на страницах «Психологической газеты» в разделе «Общественные организации» просим вас предоставить следующие сведения:.
Lorem ipsum dolor sit amet consectetur adipisicing elit. Consectetur atque nemo laboriosam pariatur nulla minima eligendi repellat? Поделиться Скопировать ссылку Скопировано! Неленивые заметки о лени: Обломов, Ленин и капитализация лени. Автор: Виктор Аронович Мазин.
Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой… Александр Пушкин Праздные счастливцы могут позволить себе пренебречь пользой. Онейродром: рождение ленивого Имя Обломов стало нарицательным. Как Обломов стал Обломовым? Потому что …ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей 3.
Лентяй Обломов — трудяга Штольц Во второй части сновидения лень выступает как защита от труда. Жители Обломовки …сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцов наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным 9. В Обломовке же люди …глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов.
В Обломовке вообще не верили …душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле В изумлении стал масс-человек говорить …о Лудовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему.
Ответ Штольца: Для самого труда, больше ни для чего. В десятой главе «Евгения Онегина» мы читаем: Авось, о Шибболет народный, Тебе б я оду посвятил… Для праздных счастливцев авось , конечно же, заслуживает прославления. Обломов пытается пойти против себя, по пути своего друга, своего другого , Штольца: Это значит идти вперед… И так всю жизнь!
Человеку, …пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза… как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее… 18 Любовь Обломова к Ольге заканчивается «обломом». Он …по целым часам смотрел, как падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван Мечта — сопротивление принципу реальности Лень защищает от выбора, долга, обязанностей.
Лень для Обломова — «место» рождения мысли: Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу… 20 Лень — территория думы, мечты, фантазии.
Может быть, …сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению… 23 Мечта, воображение — оборотная сторона дела, деятельности.
Штольц больше всего …боялся воображения… боялся всякой мечты или, если входил в ее область, то входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и минуту, когда выйдешь оттуда Явление призрака Обломова Ленину Умер писатель Гончаров. В году в статье «О международном и внутреннем положении Советской Республики» Ленин пишет: Был такой тип русской жизни — Обломов. Толк от призрака Обломова как раз в том, чтобы посеять сомнения в работе Штольц-машины, состоящей …из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь… Движений лишних у него не было.
Призрак Обломова подобен вирусу в программе Штольц-машины. Здесь витает призрак Обломова, который …не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно… Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Примечания 1 Здесь интересно, что Лакан, конституируя в VII семинаре представление о психоанализе как об этике, совершает два принципиальных стратегических хода.
Библиография Гончаров И. Ленин В. Stiegler B. Виктор Аронович Мазин Санкт-Петербург. Заведующий кафедрой теории психоанализа Восточно-Европейского института психоанализа. Доцент кафедры междисциплинарных исследований и практик в области искусств факультета свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета.
Приглашенный преподаватель Школы дизайна факультета креативных индустрий Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Основатель Музея сновидений Фрейда. Главный редактор журнала «Кабинет». Валерий Михайлович Ганузин Ярославль. Ответить Пожаловаться. Бурно — «для психотерапевтов и клинических психологов с врачебной душой». О популярности в России Зигмунда Фрейда, о роли сознательного и бессознательного в жизни человека, а также о поиске смысла жизни рассуждали Т.
Базаров, А. Россохин, А. Тхостов и В. Проще разрешить себе быть несовершенным, делать ошибки, понимать их, обсуждать и, по возможности, исправлять Популярные публикации. Сегодня педагоги часто остаются незащищенными перед лицом родителя, заказчика услуг. Любой родительский педагогический промах, нежелательная реакция ребёнка могут стать причиной обвинения, увольнения воспитателя или учителя Докладчики предлагают перейти от описания статичных структур личности к исследованию её динамической природы….
Психолог, работающий в области образования, не может ограничиться «объективным» изучением характеристик и процессов человеческой психики: его интересует возможность влиять, участвовать в развитии человека. Какова же мера и характер этого участия? Если спросить меня, что такое смысл жизни, я бы сказал, что смысл жизни в том, чтобы прожить жизнь, не изводя себя вопросом, в чем смысл жизни… Смысл вообще подобен Богу у Ж.
Сартра: у человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет ее как может Почему в период карантина телесные терапевты не остались без работы? Как терапевту реагировать на сексуальные провокации клиента? Криминальные тенденции не являются природно заложенными, а агрессия может быть только продолжением гиперактивности, признаком неудовлетворенных потребностей и социально-психологической дезадаптации. Пандемия коронавируса помимо медицинских проблем по-новому высветила в российском обществе ряд психологических феноменов, которые прямо влияют на политические процессы и могут представлять угрозу для государства, общества и личности.
Что на деле означает безоценочность в психотерапии? Какие ее аспекты представляются естественными, а какие кажутся весьма сложными и связаны с трудным выбором для профессионала — разрешением нетривиальных противоречий? Заведующий Международной лабораторией позитивной психологии личности и мотивации, профессор департамента психологии факультета социальных наук НИУ ВШЭ Дмитрий Алексеевич Леонтьев представил доклад на симпозиуме «Личность в пространстве возможного».
Как формируется системная структура субъективного опыта? Каким образом формируется память? В чем эволюционное значение регрессии? Эти инструменты врастают в нашу психику», — замечает доктор психологических наук Мария Фаликман….
Заведующий кафедрой психологии личности факультета психологии МГУ, директор Школы антропологии будущего РАНХиГС, доктор психологических наук, профессор Александр Григорьевич Асмолов представил доклад на симпозиуме «Личность в пространстве возможного». В период тяжелого жизненного испытания человеку важно найти свой смысл.
Общечеловечески-онтологический или уникально-экзистенциальный — главное, истинный и присвоенный. По утверждению Альфрида Лэнгле, такой смысл невозможно создать, сконструировать или придумать — его нужно обнаружить, открыть, отыскать Беспомощность, печаль, отсутствие прикосновений, опасение быть обиженным, гнев — эти чувства запечатлеваются в памяти.
Если в дальнейшем ребенка травмируют отвержением, насилием и унижением, этот ранний опыт может стимулировать разрушительное поведение. Надо менять позиции и вновь подружиться с философией», — настаивает проф. Самое важное — взаимоотношения с родителем или учителем, атмосфера, в которой происходит учёба. Участие взрослого может быть разным: от внимательного наблюдения до активной помощи.
В любом случае очень важно сохранять доброжелательную атмосферу В современной психологии все чаще звучит вопрос: существует ли «оптимальный», гармоничный тип воспитания — или скорее это миф, не отвечающий реальности практик семейного воспитания. С одной стороны, замечательно, что психологическая помощь доступна. С другой стороны, оказывая её, мы поддерживаем и углубляем эмоционально незрелые, инфантильные, иждивенческие позиции.
Возникает вопрос: не способствуем ли мы деградации человека как вида? Мы не знаем, чему верить. Современные технологии так роскошны, что они вам сделают копии или подделки. Повсеместное нарушение договорённостей везде и всюду. Все правила игры рухнули, никто ничего не соблюдает» Екатерина Мурашова, психолог, лектор, писатель, рассказывает о современных подростках и о работе в детской поликлинике, о том, кому нужен психолог и что изменилось за 30 лет Умирает ли любовь под онкологической нагрузкой?
Но онкологическая нагрузка выявляет истинное положение дел. Иногда — тщательно прикрываемое фиаско близости.
Часто — невероятные запасы любви, которые были погребены рутиной условно здоровой жизни. Академик РАН А. Журавлев и профессор В. Мазилов: «Книга "Возвращение души" В. Шадрикова напоминает психологам, что они, временно покинув душу как предмет своих исследований, должны рано или поздно вернуться к оставленному…».
Лев Моисеевич ушёл из жизни ровно год назад. Предполагалось, что его онлайн-лекция «Эрос в зеркале культуры», состоявшаяся в октябре года, станет первой в запланированном цикле встреч под названием «Сексологические среды», однако лекция стала последней…. Терапевтическая работа со многими семьями и парами показывает, что в ходе семейной жизни неизбежно происходили изменения внутри каждого из супругов, менялись проекции друг на друга, коммуникация между супругами оставляла желать лучшего О гиперподключенности, смешанной реальности, расширенной личности и «новой социальности» как измерениях цифровой социализации рассуждает профессор кафедры психологии личности факультета психологии МГУ, доктор психологических наук Галина Владимировна Солдатова.
Изобретенный западной культурой феномен «романтической любви» во многом построен на проекциях и идеализации партнера. В других культурах отношения чаще основаны на надежной связи и уважении к партнеру.
Зона ближайшего развития есть у всех, она характеризует не только ребёнка. Если мы придерживаемся концепции Выготского, то, чтобы развивался ребёнок, должны развиваться учителя. Педагогика сотрудничества является главным условием для развития…. Что такое «одаренность», из чего она состоит и как ее изучать? Один из главных факторов депрессии у современного человека а может быть, и самый главный — это переживание одиночества.
Один из самых главных факторов переживания одиночества — социально предписанный перфекционизм Как же реагирует на этот бессмысленный лепет дядя? С пониманием и вполне терпимо: «…Ты, кажется, хочешь сказать, …что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, - так ли? Более того: он постепенно начинает, одновременно предостерегая, вводить племянника в круг реальных проблем: «…да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой!
Ты вон изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все… Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать. Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и прекрасным человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном» [24].
Разве не прав дядя? Разве не заботлив, хотя и не берется прикрывать платком племяннику рот от утренних мух? Разве по-хорошему, но не назойливо, а в меру, не нравоучителен? А вот и финал разговора: «Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там как хочешь… Попробуем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать» [25]. Согласимся, что оценив то, что продемонстрировал Александр, решение дяди — большой аванс и, уж точно груз, возлагаемый на самого себя.
Спрашивается: зачем? И кроме как на родственные чувства и благодарность за доброту к нему самому в далеком прошлом, указать не на что.
Ну, чем не демонический персонаж! А вот и третий, может быть, наиболее важный эпизод - с письмом, в котором Александр описывает деревенскому другу своего дядю, в том числе и со словами юноши, так встревожившими воображение Ю. Лощица: «я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона…» Выделено нами. Именно с такими оговорками, а не как у литературоведа: за исключением двух-трех романтических деталей у дяди все, как у пушкинского демона.
Как мы помним, в письме Александр сетует на то, что дядя «не дал ему места в сердце», «не согревает горячими объятиями дружбы», «его сердцу чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному», он «сильных впечатлений не знает и, кажется, не любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина…» [26].
Притом, Александр, как выясняется, успев написать письмо к другу и к своей деревенской возлюбленной Софье, так и не удосужился написать матери. Примечательны и его «планы» на фортуну и карьеру. Так, в своих представлениях о службе и возможной для себя должности, через пару месяцев он не прочь стать начальником отделения, а через год, пожалуй, и министром….
Кульминация эпизода — чтение дядей письма о себе и диктовка Александру нового текста. Как же определяет себя Петр Иванович? Да, он делает для Александра добро, потому что сам когда-то видел добро от его матери. И это правда. Петр Иванович диктует Александру: «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как все… Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны.
Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и в прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда.
Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая от частых сношений и привычки обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу, и люди забывают друг друга, и что это вовсе не преступление. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина… Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы — это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому что до них никому нет надобности.
Он также не говорит диким языком; что советует и мне…» [27]. Согласимся, что в дядиных самохарактеристиках нет ни приукрашивания, ни позы, что они свидетельствуют о спокойном, трезвом взгляде на себя и мир. И что если и можно было бы признать за ним проявление холодности, в которой так часто упрекают героя, так для восторгов и ярких эмоций нет поводов, а предмет разговора или личность Александра таких оснований также не дают.
Действительно, Александр - юноша восторженный, эмоциональный, честный, но не незатейливый и даже довольно ограниченный, а потому для дяди и малоинтересный. Отметим еще раз, что дядя знает наизусть не одного Пушкина, неплохо разбирается в живописи, давно и содержательно живет в столице, да и старше племянника минимум на пятнадцать лет.
И потому такое событие как явление юного деревенского родственника и его личность интеллектуальную жизнь и эмоциональную сферу Петра Ивановича, естественно, сколь-нибудь сильно затронуть не могли. Нам очевидно, что возможность вызвать интерес в фигуре такого калибра не по силам для юного провинциала. И спасибо за то, что дядя, добравшись до действительно впечатляющих хозяйственно-служебных высот, не сделался, как многие бы на его месте, снобом, не потерял человеческого облика, и в самом деле не надел на себя одну из личин демона.
И сохранила его в человеческом облике прежде всего культура, неотъемлемой частью которой всегда были и остаются разум и личный труд человека. Прошло без малого два года. По всем меркам Александр, кажется, уже должен был бы освоиться в столице и хотя бы в небольшой мере изменить свою патриархально-деревенскую систему представлений и ценностей. Этого, однако, не происходит.
И хотя произошедший с ним конкретный случай — любовная измена — предмет особого разговора, в котором голос разума всегда звучит несравнимо слабее зова чувств, оба — и дядя, и племянник, - проявляют себя в полной мере и у нас снова является случай рассмотреть Петра Ивановича попристальнее. Что же открывает нам четвертый романный эпизод? Случившаяся с Александром любовная неудача, при всей болезненности лично для него, на самом деле случай довольно обычный.
И, надо отдать ему должное, Петр Иванович принимается за дело усердно и терпеливо. В ответ на громкие, с элементами мелодрамы дурного пошиба жалобы и упреки Александра «печальная повесть моего горя»; я узнал людей: «жалкий род, достойный слез и смеха!
Он, как дикий зверь, ворвался…»; «я отомщу ей! Он мягко иронизирует, снижает ненужный пафос и мелодраматизм, задает здравые вопросы, взывает к разуму, старается показать Александру резоны не только его собственного обиженного сердца, но всех участвующих в событии сторон.
Он даже благородно не акцентирует очевидность: ведь Александр, несмотря на клятвы и «вещественные знаки невещественных отношений» - вечной любви и верности, благополучно забыл свою деревенскую пассию — Софью и, стало быть, тоже изменил ей. А ведь мог бы, - хотя бы для того, чтобы охладить пыл племянника в отношении «презренной изменницы» и вероломного соперника. Бог весть, сколько ночной разговор продолжался в романном времени, но даже изложение истории занимает главу из двадцати страниц.
При этом дядя все время участливо-рассудительно пытается если не переубедить, то, по крайней мере, показать и смягчить очевидное - варварство и дикость взглядов Александра на отношения мужчин и женщин, на представляющееся ему верным соотношение разума и чувств. И, может быть, самое главное, — он произносит слова, которые могут исходить только от человека, благодаря экономической деятельности и культуре уже принадлежащего капиталистическому обществу, и которые адресованы человеку общества феодального, с крепостным состоянием и закрепощенным сознанием.
Конечно, это слова, сказанные в связи с конкретным поводом, но даже и они указывают на громадность дистанции, которая разделяет племянника и дядю. Оружие против женщины — снисхождение, наконец самое жестокое — забвение! Только это и позволяется порядочному человеку» [28]. Конечно, в разговоре есть вещи, в которых и дядя дает промашку.
Это, безусловно, высказанные вслух, в «просвещенческом» запале, слова о том, как «надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, если хочешь, чтобы она поняла и исполнила свое назначение.
Впрочем, для пользы дела успокоения Александра эта небольшая промашка не важна. Дядина «речетерапия» приносит несомненную пользу: стоило только Петру Ивановичу приостановиться, как Александр тут же подталкивает его: «Ах, говорите, ради бога, говорите!
И не важно, что в конце беседы Адуев-младший начинает плакать и дядя, не зная, что делать, призывает на помощь жену. Через час Александр уходит успокоенным, а жена Петра Ивановича, напротив, возвращается в спальню с заплаканными глазами. И дело, конечно, не в том, что сухарь-дядя не сумел успокоить племянника или поплакать вместе с ним, а это удалось сердечной женщине и, стало быть, сердце оказывается сильнее разума. Думаем, что по большому счету именно дядины доводы наконец-то возымели действие, равно как и эмоции стали знакомым обрамлением для наконец-то успокоенного ума, и тетушкино сочувствие было лишь средством в очередной раз потрафить привычному психологическому стереотипу.
Здесь, однако, следует сделать существенную оговорку. К разуму дядя взывает, естественно, со своих позиций, то есть, имея под собой мощную культурную основу, собственный реальный опыт хозяйствования, ответственности серьезной государственной службы.
Всего этого нет у Александра. Вот почему, когда в финале он предстает одномерно-расчетливым заурядным циником, читатель не слишком удивляется. Адуев-младший из своего феодально-крепостнического бытия со всеми его атрибутами жизни за чужой счет не переживает глубинного профессионально-личностного преображения, в том числе не переделывается в фигуру капиталистического общества. В существе своем он по-прежнему остается провинциальным помещиком и лишь наконец находит свой способ сосуществования с новым для него внешним миром.
Отсюда — его приспособленческое решение жениться исключительно на связях и деньгах и вовсе без любви. И в этом он, кстати, тоже противоположен дяде. Что же до поступка Петра Ивановича оставить свое успешное продвижение по хозяйственной стезе и карьерной лестнице ради любимого человека, который при такой жизни, какой он живет, может заболеть отметим еще раз: не уже реально заболел, а только, по свидетельству доктора, может.
А способен «сухарь» и даже, как его иногда трактуют, «демон». Именно Петр Иванович обнаруживает подлинное душевное богатство. Таков финал романа. Как же это стало возможным? И что за шутку играет с читателем И. Об этом большой разговор впереди. Пока же, забегая вперед, отметим, что, на наш взгляд, такие повороты человеческой природы не бывают спонтанны, не возникают из ничего или в результате стечения лишь внешних обстоятельств. Они всегда растут из глубин личности и притом длительный срок.
Думаем, что почвой для внешне неожиданного и далеко не всеми включая литературных критиков прошлого и настоящего понятого поступка Адуева-дяди была та самая культура, которую несет с собой высвободившаяся из феодальных пут человеческая личность, которая находит свое внешнее проявление, например, в любви к фламандской школе и в знании Пушкина.
Точно так же, как выверт Александра в ловкача-приспособленца происходит из традиционного российского деревенского примитива, пошлости и паразитического бытия, жизни посредством эксплуатации Евсеев и подобных им трудолюбивых пчел. При таком раскладе ум и трезвый расчет, обнаруживаемые дядей, оказываются в романе Гончарова ничуть не менее важными инструментами формирования деятельной творческой личности, чем проявляемые его женой чувственность и сердечность. Впрочем, оговоримся, что обнаруживаемые женой Петра Ивановича качества глубоко отличаются от внешне подобных им, но содержательно грубых эрзацев, демонстрируемых Александром или его матерью.
И признать это необходимо вопреки тому, что ими обычно гордятся отечественные радетели русской старины, использующие их для прикрытия собственного безделья, культурной серости, интеллектуальной пустоты. Уделив много внимания рассмотрению личности и характера Петра Ивановича в первой части романа, во второй его части Гончаров центром анализа делает молодого Адуева.
Именно с ним происходит ряд историй, причем все они связаны с его новыми любовными приключениями, объяснение чему мы находим не только в том, что Александр почти вовсе отказался от труда и карьерных целей, но и в силу того, что именно здесь в наибольшей мере видны проявления природы сердца, которую тщательно изучает автор. К тому же, со времени описанных в первой части романа событий пятилетнего периода минул еще год пребывания в столице младшего Адуева.
Произошли ли в нем перемены и каковы они? Как сообщает автор, в последний год психологически Александр перешел от состояния «мрачного отчаяния» к «холодному унынию». Однако идейно и мировоззренчески серьезных перемен не претерпел.
В своих разговорах с тетушкой он все так же безапелляционно рассуждает о взаимной обязанности любящих людей видеть друг в друге альфу и омегу бытия, в прямом смысле «посвятить друг другу» свою жизнь, «лежать у ног», не замечать никого, кроме любимого предмета. Причем то, что мы только что называли чувственным «эрзацем», свойственным любому недостаточно цивилизованному, окультуренному человеку, у Александра сопряжено с проявлениями крайнего эгоцентризма, неблагодарности и даже безжалостности. Так, высокопарно рассуждая в разговоре с Лизаветой Александровной о своем сердце и «высоких» чувствах, Александр беззастенчиво замечает ей о чувствах ее мужа: «Не хотите ли вы уверить меня, ma tante, что такое чувство, как дядюшкино, например, прячется?
Больно задетая тетушка краснеет. Вообще слово сердце, как и предмет, им обозначаемый, в этой части романа становится объектом пристального рассмотрения и, конечно же, в паре с разумом. Так, из рассказа Александра о встрече с другом юности, который, по его мнению, не был с ним достаточно сердечен, мы узнаем, что сердце — это именно и есть тот орган, состояние которого определяет поведение героя.
Вот как об этом говорит сам Александр. Сердце — место, в котором «в уголке» он всегда хранил память о своем друге. Сердце «кипит», когда друг не уделяет ему, как кажется Александру, достаточного внимания.
С другом Александр желал бы говорить о том, что «ближе к сердцу». Александр удивлен, не верит тому, что у друга до такой степени могло «огрубеть сердце».
Рассуждения эти — не одна только наивность. Авторский голос, включающийся в беседу Александра с тетушкой, констатирует: «Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца.
Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком» [30]. И еще: «Бедный Александр! У него ум нейдет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у кого ум забежал слишком вперед, кто хочет взять везде только рассудком…», - формулирует свое понимание тетушка в разговоре с Петром Ивановичем.
Итак, все стороны, включая автора, свои позиции в отношении «центрального человеческого органа» обозначили, и наступает время для его, этого органа, проверки. Повод прост: Лизавета Александровна просит мужа дать Александру «легкий урок» на тему сердца, дружбы и любви, и Петр Иванович соглашается.
Отбросив романтические фразеологизмы насчет «идеального мира», в котором дружба являет себя в кинжальном «кровопролитии» и любви, при которой происходит переход «в существование другого», Петр Иванович доходит до, кажется, простой вещи — поведения самого Александра.
При этом оказывается, что, осуждая, порицая, клеймя и презирая всех, молодой Адуев просто неблагодарен и эгоистичен, потому что сосредоточен исключительно на себе самом и уверен, что от других он может требовать многого, к тому же, как он полагает, причитающегося ему «по всем правам». Таков вердикт дядюшки. Впрочем, мнение Лизаветы Александровны иное: «Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце… Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их» [31].
Дядюшка объективен. Тетушка великодушна. Спор не окончен. Однако впереди, как нам повествует автор, Александра ждали события, на поверку оказавшиеся испытаниями для его «сердцецентризма». Молодая вдова Юлия Павловна Тафаева, за которой, как помним, просил поухаживать Петр Иванович с тем, чтобы охладить пыл своего любвиобильного компаньона, приударившего за ней, неожиданно становится действительной возлюбленной Александра.
Причем, именно такой, какая полностью соответствует тому любовному идеалу, который писатель словами молодого Адуева рисовал десятком страниц ранее. А именно: она ежеминутно требует Александра к своим ногам, живет исключительно им и того же ждет от него, чувственно-сердечна до истерики и требует, чтобы он «пил … чашу жизни по капле в ее слезах и поцелуях».
Говоря об этой любви, Гончаров называет ее «как будто бы припадками какой-то заразы». Но отчего это? Автор сообщает, что происходит это по причине чрезмерно развитого сердца. А именно: «сердце в ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романтической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на деле.
Между тем ум Юлии не находил в чтении одних романов здоровой пищи и отставал от сердца» [32]. Вновь ум и сердце бегают взапуски, стараясь если не догнать, то, по крайней мере, не отстать друг от друга?
В самом деле так. Потому что далее Гончаров в духе просветительского идеала формулирует свои взгляды на эту проблему. А тот классический триумвират педагогов, которые, по призыву родителей, являются воспринять на свое попечение юный ум, открыть ему всех вещей действа и причины , расторгнуть завесу прошедшего и показать, что под нами, над нами, что в самих нас — трудная обязанность!
Зато и призваны были три нации на этот важный подвиг» [33]. То, что ни одна из «наций» - француз, немец и русский - не достигла сколько-нибудь существенного результата очевидно. Однако какова, по мнению Гончарова, в идеале должна быть эта образовательно-воспитательная метода, коль скоро он ставит о ней вопрос? Об этом речь впереди. А пока, что следует отметить с позиций изначального жизненного принципа молодого Александра — «жизни по сердцу», после «сердечно-любовного террора», которому он подвергся со стороны вдовы Тафаевой, он впадает почти что в анабиоз, во всяком случае «ему оставалось уж не много до состояния совершенной одеревенелости».
И хотя пространный разговор на эту тему у нас впереди, прежде всего в связи с личностью Ильи Ильича Обломова, интересно собственное признание и самооценка Александра в его очередном разговоре с Лизаветой Александровной.
Так, свое «неучастие» в жизни, отстранение от нее, желание «покоя и сна души» Адуев-племянник объясняет следующим образом: «Я сам погубил свою жизнь.
Я мечтал о славе, бог знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил свое скромное назначение и теперь не поправлю прошлого: поздно! Герой удаляется в деревню. Попервоначалу тоска и тяжкие думы о столичной жизни не оставляют его. Он сумрачен и молчалив. Но постепенно «лень, беззаботность и отсутствие всякого нравственного потрясения водворили в душе его мир… Там на каждом шагу он встречал в людях невыгодные для себя сравнения… там он так часто падал, там увидал как в зеркале свои слабости… там был неумолимый дядя, преследовавший его образ мыслей, лень и ни на чем не основанное славолюбие; там изящный мир и куча дарований, между которыми он не играл никакой роли.
Наконец, там жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула чувствам, страстям и мечтам и тем лишая ее поэтической заманчивости, хотят издать для нее какую-то скучную, однообразную и тяжелую форму….
А здесь какое приволье! Он лучше, он умнее всех! Здесь он всеобщий идол на несколько верст кругом. Притом здесь на каждом шагу, перед лицом природы, душа его отверзалась мирным, успокоительным впечатлениям» [35]. Проходив однажды с девками и бабами целый день по лесу, Александр присмотрел среди них молодую крестьянку Машу, которая и была тотчас же взята в дворню «ходить за барином».
Постепенно он начал постигать и « поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и трепака. Узенький щегольской фрак он заменил широким халатом домашней работы. И в каждом впечатлении и утра, и вечера, и трапезы, и отдыха присутствовало недремлющее око его материнской любви».
Так прошло полтора года, и Александр снова начинает задумываться о Петербурге. Каковы же мотивы? В этот раз они исходят вовсе не от сердца.
Почему мне не блистать там своим трудом?.. Теперь я стал рассудительнее. Чем дядюшка лучше меня? Как бы прозревая свою возможную дальнейшую жизнь в деревне, Александр в письме к дядюшке приводит пример своего соседа слева, который «мечтал по-своему переделать весь свет и Россию, а сам, пописав некоторое время бумаги в палате, удалился сюда и до сих пор не может переделать старого забора» [37].
И вот — решено. Адуев-младший возвращается в Петербург. Близится развязка жизненной коллизии не только Александра, но и Петра Ивановича. Впрочем, ее неожиданный финал готовится автором заранее — разговором дядюшки с Александром перед отъездом того в деревню. Чем же он примечателен?
Тем, что самому Гончарову представлялось наиболее важным — разбором личностных характеристик людей, появляющихся вместе с наступающей в России эрой капитализма, равно как и методы, к которой прибегал Петр Иванович, вводя Александра в круг столичной жизни. И методы эти, если судить не только по сетованиям молодого Адуева, но и по укорам Лизаветы Александровны, оказалась плохи. Чем же? Остановимся на этом поподробнее. Итак, вначале — общее заключение, которое слышит Петр Иванович от жены: «…Ты сам отчасти виноват, что он стал такой… - сказала Лизавета Александровна».
А Александр продолжил: «Точно, дядюшка, … вы много помогли обстоятельствам сделать из меня то, что я теперь; но я вас не виню. Я сам виноват, что не умел, или, лучше сказать, не мог воспользоваться вашими уроками как следует, потому что не был приготовлен к ним. Вы, может быть, отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны были видеть, что это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и не могли примирить их: что ж вышло?
Все превратилось во мне в сомнение, в какой-то хаос…. Когда я должен был понимать ее только с светлой стороны. Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не счастливит…» [38] В этом пункте, на наш взгляд, сам того не сознавая, Александр формулирует главный пункт своей мировоззренческой системы: действительность не счастливит. Однако, что же дядя? Из его уст звучит то, что можно было бы назвать идейным кредо становящегося капитализма: «Я доказывал тебе, что человеку вообще везде, а здесь в особенности, надо работать, и много работать, даже до боли в пояснице… цветов желтых нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше!
Любви, что ли? Мало еще тебе: любил ты два раза и был любим. Тебе изменили, ты поквитался. Мы решили, что друзья у тебя есть, какие у другого редко бывают: не фальшивые… Делай все, как другие, - и судьба не обойдет тебя: найдешь свое. Смешно воображать себя особенным, великим человеком, когда ты не создан таким! Как мыслит? И увидишь, что именно так, как я учил тебя» [39]. Не находит Петр Иванович общего понимания с Александром и женой и по столь волнующей их проблеме ума и сердца: «…Правда, что надо больше рассуждать, нежели чувствовать?
Не давать воли сердцу, удерживаться от порывов чувства? Не предаваться и не верить искреннему излиянию? Что дружба привычка? Это все правда? Согласимся, что если Петр Иванович в чем-то и заблуждается, то он искренен и точен. Эра разума, пришедшая на смену эпохе замешанного на средневековом крепостничестве безделья господ, прикрываемого гипертрофией чувственно-сердечного восприятия действительности, уже наступает.
И касается она всех сфер человеческой жизни. Даже и тех, которых, кажется, касаться бы и не должна. Петр Иванович, конечно же, перебирает. Но он прав в одном: по-разному в эту эру вписываются люди дела, к тому же впитавшие в себя культуру, и мечтатели-фантазеры.
И потому по-разному ведут они себя в свой решительный час. А час этот, романная развязка, близка. Каковы же итоги? В эпилоге романа Адуеву-младшему тридцать четыре года, а дядюшка отпраздновал пятидесятилетний юбилей. Он действительный статский советник, директор канцелярии, ждет чина тайного советника и нового повышения по службе, он также единоличный хозяин завода, приносящего значительный доход.
Петр Иванович принимает доктора, который пытается дать врачебные советы ему, но Адуев-дядя переводит разговор на жену, за которой он следит уже три месяца и состояние здоровья которой его беспокоит. Ему кажется, что она «начинает угасать».
И, тем не менее, Петр Иванович видит явные признаки близящегося конца любимой женщины. И сердце его сжимается. Оказывается, и у злодея — демона Петра Ивановича, оно-таки есть и, что вовсе странно, болит из-за беспокойства о другом человеке, а не о себе.
Следующий за этим разговор подтверждает обоснованность опасений Адуева-старшего. Лизавета Александровна, несмотря на «методы» своего рационального мужа, действительно чахнет.
В романе ничего не говорится о глубинных желаниях тетушки Александра. Были ли они? В чем выражались? Какой жизни она хотела и хотела ли вообще? У них с мужем нет детей. Но, может быть, что-либо еще могло занять ее в этом мире?
Вопросы без ответа. И симптом близкого исчезновения жизни: свобода, которую ей предлагает Петр Иванович, ей не нужна: «…Что я стану с ней делать? И Петр Иванович начинает понимать, что «ограждая жену методически от всех уклонений, которые могли бы повредить их супружеским интересам, он вместе с тем не представил ей в себе вознаградительных условий за те, может быть, непривилегированные законом радости, которые бы она встретила вне супружества, что домашний ее мир был не что иное, как крепость, благодаря методе его неприступная для соблазна, но зато в ней встречались на каждом шагу рогатки и патрули и против всякого законного проявления чувства….
Методичность и сухость его отношений к ней простерлись без его ведома и воли до холодной и тонкой тирании, и над чем? Над сердцем женщины! За эту тиранию он платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями счастья, - ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана была не от незнания, не от грубого понятия его о сердце — он знал его, - а от небрежности, от эгоизма!
Петр Иванович был, как подчеркивает автор, добр. Но для изобретения средства, препятствующего потере любимой женщины, требовалось «больше сердца, чем головы. А где ему взять его? И где взять страсть, чтобы уверить жену, что причиной его семейной методы было ее благосостояние, как он его понимал. Страсти в душе не нашлось. И Петр Иванович изобретает способ «сделать, может быть, то же, но иначе, так, как это теперь было нужно и возможно».
Ради жены он решает оставить карьеру и налаженную жизнь и ехать с женой в Италию. Не только одна любовь здесь. Первая фраза финального аккорда прозвучала, и сейчас же, чтобы завершить историю, но на самом деле сказать и свое слово в поставленном в романе вопросе об уме и сердце, является Александр. Предваряя его первые слова, автор отмечает, что теперь он «с достоинством» носит свое пухлое брюшко и орден на шее.
Его распирает от радостной новости—события: он нашел выгодную невесту и получил согласие ее высокопоставленного чиновника—отца. Мнение девицы, ее отношение к жениху, о чем спросила Елизавета Александровна, ему не важно. Ссылаясь на дядю, он говорит о любви-привычке, независимой от женитьбы, хвалится богатым приданым, открывшимися перспективами.
С сожалением звучат слова тетушки о том, что прежний Александр переродился. Впрочем, переродились оба героя, и к тому же, противоположным образом. Только перерождение Александра больше похоже на нравственную деградацию: из восторженного мечтателя-провинциала возникает столичный карьерист-пошляк. Что же до Петра Ивановича, то он преображается, то есть рождается заново в высшем качестве.
В самом деле, успешный чиновник оказывается способен на профессиональное самоубийство, уничтожение блистательной карьеры ради, как оказывается, высшей для него ценности — счастья близкого человека. И если в случае Александра, при видимости возникновения нового, на самом деле налицо акт разрушения, то у Петра Ивановича, при видимости карьерного фиаско, в его поступке нам открывается картина рождения высокой человеческой души.
Почему же падает Александр и возвышается Петр Иванович? Этот созидательный акт, на наш взгляд, оказывается возможен потому, что дядя — часть высокой христианской культуры, которой свойственны глубокие знания, подлинные переживания, опыт реального дела. И возвышение прежде приниженного в Петре Ивановиче сердца, практика позитивного согласования силы ума и влечений сердца, также оказывается возможной лишь через их, ума и сердца, большую совокупную работу. Именно ум способен выходить за пределы субъективно-личностных переживаний, приносить себе и сердцу многообразные знания и опыт, давать пищу и вместе с тем непредвзято оценивать работу обоих человеческих начал.
В том числе, без его, ума, неустанной деятельности, напряженной работы любые сердечные движения обречены на заточение, нереализованность, смерть. В этом, в противоположность даваемой В. Мельником оценке дяди Адуева, обнаруживается истинная роль и значение ума в подлинно христианском его понимании. Вспомним, что в одном из первых споров с дядюшкой Александр, горячась, спрашивает: «…Вздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?
Теперь Петр Иванович возрождается, а Александр лыс. Спор, явленный автором в «Обыкновенной истории», исчерпан. Впереди нас ждут Илья Ильич Обломов и Андрей Иванович Штольц, а с ними вместе и новые повороты в размышлениях о важном для русского мировоззрения вопросе о сердце и разуме.
Акцентированная нами в «Обыкновенной истории» тема соотношения эмоционального и рационального начал сердца и ума позволяет, как нам представляется, по-новому взглянуть и на классическое для понимания русского национального характера и русского мировоззрения произведение — роман И. Гончарова «Обломов». О значимости этого романа для понимания миросознания значительного слоя передовых по объективному положению людей того времени — дворянства, - имеется авторитетное свидетельство Вл.
Соловьева: «Отличительная особенность Гончарова — это сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тип, как Обломов, равного которому по широте мы не находим ни у одного из русских писателей» [43].
В этом же духе о своем авторском замысле высказывался и сам Гончаров: «Обломов был цельным, ничем не разбавленным выраженим массы, покоившейся в долгом и непробудном сне и застое. Не было частной инициативы; самобытная русская художническая сила, сквозь обломовщину не могла прорваться наружу Застой, отсутствие специальных сфер деятельности, служба, захватывавшая и годных и негодных, и нужных и ненужных, и распложавшая бюрократию, все еще густыми тучами лежали на горизонте общественной жизни К счастью, русское общество охранил от гибели застоя спасительный перелом.
Из высших сфер правительства блеснули лучи новой, лучшей жизни, проронились в массу публики сначала тихие, потом явственные слова о «свободе», предвестники конца крепостному праву. Даль раздвигалась по-немногу Такого рода авторские свидетельства подтверждают справедливость предложенного нами ракурса рассмотрения главной проблемы романа и, безусловно, снимают многие вымыслы позднейших интерпретаторов в сфере литературной критики.
Впрочем, говоря о них, мы должны отметить безусловно верные, на наш взгляд, исследования, выполненные в философско-мировоззренческом ключе. И в первую очередь — прекрасное исследование В. Кантора «Русский европеец как явление культуры» [45] , в котором авторская эрудиция и философская проницательность счастливо сочетаются с превосходным языком и стилем изложения. Многое в изложении В.
Кантора, в частности, о романе «Обломов», нам представляется безусловно правильным, не подлежащим опровержению. Нам также приятно отметить сходство нашей и канторовской позиций по важнейшим концептуальным вопросам знаменитого романа. Вместе с тем, в нашем исследовании, как нам представляется, сделана заявка на более детальное рассмотрение сформулированных Гончаровым проблем, а также на возможность вписать роман в общероссийский литературно-художественный дискурс, в частности, в проблематику становления и эволюции русского мировоззрения.
То, что избранный нами контекст соотношения ума и сердца, а применительно к Обломову и Штольцу, поданного в связке с проблемой дела и недеяния, не исследовательская фантазия подтверждается уже первой страницей произведения.
Автор, как мы помним, изображая наружность Ильи Ильича, прежде всего отмечает отсутствие «всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица.
Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала…». Вслед за описанием первой особенности ума настает черед сердца: «…Ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением не лица только, а всей души» [46] В данном случае понятие душа употреблено как более емкое, безусловно, включающее в себя и сердце.
Отсутствие идеи или мысли, вообще сколько-нибудь постоянной мыслительной деятельности — столь органичное состояние Ильи Ильича, что, кажется, даже их источник у Обломова иной, чем у других людей. То есть, в самой голове Обломова мысли, строго говоря, не рождаются. Не возникают они и от соприкосновения с действительностью. Они, оказывается, «приходят» из души, из сердца. Указание именно на этот источник рождения мысли автор дает и несколькими абзацами ниже, когда описывает пробуждение Ильи Ильича.
На лице у него постепенно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь » [48] Выделено нами. Мысль эта проводится автором также в описании одежды и жилища Ильи Ильича. Во-первых, он все время пребывает в халате, являющемся как бы частью его внешней оболочки, надежной прослойкой, защищающей от внешнего мира. Следующая линия «обороны» - поза постоянного лежания, что было, как подчеркивает Гончаров, не средством отдыха, как если бы он устал, или средством сна, как если бы захотел спать.
Пребывание в горизонтальном состоянии для Обломова — то же, что парение птицы в воздухе, это его «нормальное состояние». Еще один «оборонительный рубеж» — комната, служащая одновременно спальней, кабинетом и приемной. Жизнь сосредоточена только в ней, хотя в квартире есть еще три, вовсе не используемые. Впрочем, уже по описанию комнаты видно, что этот «оборонный рубеж» - самый дальний: так, в комнате все полиняло, запылилось и почти что лишено следов человеческого присутствия.
Видно, что этот оборонительный рубеж практически никогда не задействуется: на него никто никогда не посягал. В этих наблюдениях повествователя можно увидеть не только идею доминирования чувств и эмоций над разумом, но и, возможно, даже нечто более важное. Обломов — целостный, замкнутый, самодостаточный мир, практически не нуждающийся во внешних раздражителях. Тот же принцип сохранения внутренней целостности и необходимости защиты ее от внешнего мира демонстрирует и Захар.
Во-первых, он живет как бы «параллельно» с барином и даже больше сам по себе. Это обозначается тем, что у него, рядом с барской комнатой есть свой угол, в котором он все время пребывает сидя, в полусонном состоянии.
Но если в отношении Ильи Ильича вначале нельзя сказать, что именно есть его внутренний мир, что именно он «обороняет», то в отношении Захара повествователь сразу же дает нам знать: слуга обороняет барское «отжившее величие». Память о нем Захар хранит огромными бакенбардами из «каждой стало бы на три бороды» , серым сюртуком и серым жилетом с медными пуговицами, которые смутно напоминали ему прежние ливреи.
Захар, как и Обломов, также «охраняет» рубежи своего замкнутого бытия от любых вторжений внешнего мира. Так, на замечание барина о том, что давно следовало бы призвать столяра, чтоб починить спинку у дивана, Захар уверенно заявляет в том духе, что явление это как бы природно-естественное и нечего без крайней нужды вмешиваться в этот порядок вещей. А уж что до неприятного письма из деревни от старосты, то оба — и барин, и слуга — дружно, кажется, делают все для того, чтобы это письмо не сыскалось.
Ведь письмо - не просто незначительный контакт с внешним миром, а вторжение, чуть ли не вражеское нашествие, к тому же отравляющее жизнь надолго вперед. И в самом деле: ведь староста пишет, что дохода в этом году надо ожидать тысячи на две меньше!
В финале пространного диалога Обломова с Захаром о нечистоте и насекомых, Захар, этот «Обломов — 2» Гончаров замечает: «Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам» обнаруживает действительное понимание мира на сундуке и в комнате барина как собственную вселенную, в которой он - демиург: «У меня всего много, Вместе с тем и сам Захар одновременно служит еще одной живой «линией обороны» для своего барина.
Он первым встречает притязания на обломовский покой со стороны мясника, зеленщика и других торговцев, которые вздумали получить с Ильи Ильича плату за отпущенный в долг товар; он также героически выдерживает передаваемые через дворника претензии домовладельца, настаивающего, чтобы Обломов съехал с квартиры в связи с ее предполагаемым переустройством.
Однако не все под силу Захару. От каких-то «напастей» Обломову приходится защищаться самому. Так, например, внезапно явившийся к Илье Ильичу его приятель Волков, вдруг пожелавший обнять Обломова, получает отпор от Ильи Ильича: не подходите, вы с холода! И защищается герой романа не только от непрошенных нежностей, но от всей окружающей действительности. Один за другим спешащие к нему в это утро гости своими рассказами приоткрывают нам лежащий за пределами обломовской комнаты внешний мир, который живет, движется и, кажется, готов вторгнуться в обломовскую квартиру, поглотить ее.
Что же в нем? В тех сторонах мира, которые повествователь первоначально открывает нам, преобладают действительно пустые заботы, игра мелких человеческих слабостей и страстей, карьерная суета, жажда мелкой славы. И Обломов обнаруживает их понимание. Вот, например, в связи с разговором о литературе, Илья Ильич вдруг неожиданно критически и верно отзывается о попытках сугубо рационально-беллетристического изображения глубинных человеческих качеств: «…Изображая вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь.
Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! Здесь и далее выделено нами. Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь.
Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним как с собою, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову… Извергнуть из гражданской среды! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия божия? Вот какую интересную и неожиданную заявку на понимание проблематики ума и сердца делает сам герой романа. Попутно заметим, что это наблюдение окажется для нас полезным и в связи с введенным Н. Добролюбовым и широко распространенным в нашем литературоведении понимании ругательного термина «обломовщина».
Справедливости ради, надо отметить, что впервые его употребил в разговоре с Ольгой сам Илья Ильич. Но это позднее. А пока лишь отметим этот обломовский мировоззренческий «выхлоп» и продолжим знакомиться с Обломовым далее, в частности, в связи с его неудавшейся попыткой государственной службы. Оказывается, из неполных двенадцати лет жизни в Петербурге примерно два Обломов посвятил службе. Само по себе это предприятие следовало бы отнести к проявлению умственной активности Ильи Ильича, поскольку уже с юности, когда он «был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого от судьбы, и от самого себя», он твердо усвоил: жизнь делится ровно на две половины, состоящих из «труда и скуки» и из «покоя и мирного веселья».
Впрочем, хотя молодой Обломов и понимал, что служба вряд ли относится к половине «покоя и веселья», тем не менее, верил, что начальник — второй отец родной, который заботится не только о нуждах, но и об удовольствиях своих подчиненных.
И уж совершенно точно, что «слякоть, жара или просто нерасположение всегда могут служить достаточными законными предлогами к нехождению в должность» [51]. Конечно, служба оказывается делом скверным. Даже при том, что начальник Илье Ильичу попался добрый и приятный в обхождении. Он, например, обо всем своих подчиненных просит: «дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит». Тем не менее, молодой Обломов по непонятной причине в общении с ним менял свой обычный голос на тоненький и гадкий.
Впрочем, дело заключалось не только в общей бюрократической атмосфере. Трудиться Илье Ильичу скоро разонравилось. Чины его тоже не влекли. Тем более что умершие родители оставили в наследство имение с тремястами пятьюдесятью душами, что приносило до семи тысяч ежегодного дохода. И потому подвернувшийся повод Обломов направил бумагу вместо Астрахани в Архангельск оказался кстати для добровольной отставки Ильи Ильича.
В этой связи интересно рациональное обоснование этого поступка самим Обломовым. В присланном в службу медицинском свидетельстве на самого себя Илья Ильич пишет следующее: г. Обломову хождение на службу прекратить и вообще воздерживаться от «умственного занятия и всякой деятельности».
Таким образом, уже в начале своего жизненного пути герой романа метафорически, но все же делает важный с точки зрения нашего анализа мировоззренческий выбор: отказаться от деятельности ума или, несколько смягчая эту категоричность, сузить его возможности и сферы применимости. И, надо отметить, это ему немало удалось. Во всяком случае, в период ранней молодости, когда он бывал обуреваем увлечениями женщинами, он все-таки ни разу не пошел на серьезное сближение, поскольку таковое, как он знал, влекло к большим хлопотам.
Его влюбленности, по определению Гончарова, напоминали повести любви «какой-нибудь пенсионерки на возрасте». Впрочем, анализируя героя в этом отношении, мы получаем неожиданный поворот темы. Ведь если Обломов, как очевидно, ограничил сферу деятельности разума, то, казалось бы, должен был не ограничивать, а даже расширять сферу сердца, чувств. Он, однако, и здесь минимизировал все возможные со своей стороны издержки настолько, что душа его перестала ждать своей любви и отчаялась.
То есть, любовные метания, свойственные, как мы помним, молодому Адуеву, оказались невозможны для Ильи Ильича. И если уж мы начали сравнение Обломова с другим гончаровским героем, то отметим, что в отличие от Александра, Илья в непродолжительное время после своего отстранения от службы и прекращения поисков любовных утех также свернул и дружеские связи - «отпустил» первого и всех прочих своих друзей. Он все больше, как подчеркивает Гончаров, ввергался в «одиночество и уединение», и наконец, махнул рукой на юношеские надежды.
За что бы он ни брался, охлаждение овладевало им быстрее, чем увлечение. В чем же причина такого поведения и вообще жизни Ильи Ильича?
В генетике, воспитании, образовании, общественном устройстве, барско-помещичьем образе жизни, несчастливом сочетании личных качеств, наконец? Вопрос этот нам видится центральным и потому мы будем стараться рассмотреть его с разных сторон, имея в виду прежде всего заявленную нами ранее дихотомию «ум — сердце», а применительно к оппозиции Обломов — Штольц и дихотомию «деяние — недеяние». Безусловный ключ к ответу, кроме рассыпанных по всему тексту авторских и сюжетных указаний, к которым мы также будем адресоваться, конечно же, лежит в знаменитой 9 главе — сне Ильи Ильича, располагающейся в финале первой части романа.
Место это выбрано как нельзя более удачно, поскольку, с одной стороны, читатель уже достаточно познакомился с Обломовым, чтобы задать себе вопрос о природе его жизни, а, с другой, далее Илью Ильича ждут значительные события, связанные со Штольцем, Ильинской и иными жизненными переменами.
Сон начинается с засыпания, предваряемого очередной авторской ремаркой о том, что «нормальное состояние» Обломова — спокойствие и апатия. А в момент засыпания Илья Ильич задается вполне «дежурным» для себя вопросом — «Отчего же это я такой? В чудном краю, куда сон перенес Илью Ильича, нет ничего беспокоящего взор — ни моря, ни гор, ни скал.
Вокруг весело бегущей реки верст на двадцать вокруг раскинулись «улыбающиеся пейзажи». Покойная жизнь и смерть — кажется, единственные и самые важные ценности обитателей этой страны. Сама природа споспешествует этой жизни. Строго по указанию календаря приходят и уходят времена года, летнее небо безоблачно, а благотворный дождь - ко времени и в радость, грозы не страшны и бывают в одно и то же установленное время.
Даже число и сила ударов грома, кажется, всегда одни и те же. Не водится там ни ядовитых гадов, ни тигров, ни волков. А по деревне да по полям бродят только коровы жующие, овцы блеющие да куры кудахтающие. Все стабильно и неизменно в этом миру, состоящем из трех-четырех деревенек. Даже одна из изб, наполовину висящая над обрывом, висит так с незапамятных времен. А проживающая в ней семья вместе с главой, который не может даже выпрямиться в полный рост, безмятежна и лишена страха даже тогда, когда с ловкостью акробатов взбирается на висящее над крутизной крыльцо.
Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
